Ирис сидела, скорчившись, на кровати, зажмурив глаза и зажав уши, чтобы не слышать удары метлы о стену и сдавленный визг не то мыши, не то Микки. Она уже собиралась избавить их обоих от своего присутствия, сбежав через окно, потому что сражение затянулась не на один час. Потому что даже когда удары стихли, открылась входная дверь и крышка мусорного бака во дворе со скрежетом поднялась и снова опустилась, когда Микки вошел в спальню и сказал: «Можете выходить, угроза миновала», его голос дрожал, и вид был несчастный. И хотя она сказала: «Спасибо, мой герой, ты меня спас», оба они знали, что это поражение. Она притянула его к себе, целуя в шею, в лоб и в губы, показывая, что по крайней мере с ее точки зрения он достойно выдержал испытание и достоин награды. Но Микки оттолкнул ее и отодвинулся на край кровати.
– Иди ко мне, Микки, – прошептала она с изумлением: никогда прежде он не отвергал ее.
А он сказал:
– Зови меня не Микки, а Микки-Маус[26].
Он лежал неподвижно, с трудом дыша, потрясенный до глубины души. Оба так стыдились результата этой битвы, что больше никогда в жизни о ней не заговаривали.
На следующий день Ирис заклеила дверь запертой комнаты крепчайшим скотчем, словно оттуда могла просочиться отрава, а когда договор аренды истек, они без сожаления оставили эту квартиру. С тех пор Ирис старалась выбирать этажи повыше и не обращаться к Микки за помощью в войне с животным миром, а если все-таки обращалась, то знала, что он осторожно подберет насекомое и выпустит его через окно.
Но сейчас она снова ему позвонила:
– Ты простил меня, Микки?
– Не сейчас, дай закончить… – буркнул он. – Ура!
Она рассмеялась:
– Ты выиграл?
Микки, смущаясь, признался:
– Да, роскошный выигрыш.
– Поздравляю! Какой же ты ребенок!
На что он неожиданно ответил так:
– Раз уж ты спрашиваешь, Ирис… Тебя-то я простил, но не себя. Это была худшая ночь в моей жизни, по крайней мере в моей взрослой жизни.
Тут она была просто обязана ему возразить:
– Не преувеличивай, Микки, в баре Альмы было куда хуже, и в тот день, когда я была ранена, тоже было хуже, и когда умерла твоя мама…
Она продолжала перечислять все постигшие их бедствия, чтобы снять с себя ответственность за самый ужасный день в его жизни, но он не уступил.
– Нечего и сравнивать, – заявил он. – Злиться на себя куда тяжелее, чем злиться на судьбу.
– Ну и на кого ты злился, когда я была ранена? – попыталась она его подловить, но он только проворчал:
– Почему ты все время к этому возвращаешься?
– Потому что не все в этой истории понятно.
– А все остальное, по-твоему, понятно? – усмехнулся он. – То, что было вчера, по-твоему, понятно? У меня, например, нет никакого ответа на вопрос, что ты там делала ночью, у этой развязки.
– Так спросил бы меня, – предложила она.
Он отвечал спокойно, словно сам себе:
– Я больше не верю в вопросы и ответы.
Ирис почувствовала, что пора остановиться: пришла пора выбирать между их ненароком возникшей близостью и безопасной дистанцией, основанной на лжи, и она выбрала дистанцию. И поспешно заявила:
– Я ездила поговорить с учительницей, которая не могла приехать в город. Она сейчас в декретном отпуске с близнецами. Вот видишь, ты просто не создан для диалога! Достаточно задать вопросы, и убедишься, что на них есть простые ответы. Она не могла приехать, поэтому я поехала к ней.
– Не сейчас, дай закончить! – сказал Микки. Разумеется, он уже начал новую партию, вместо того чтобы выслушивать ерунду.
Ненужная ложь сдавила ей горло.
– Ты прав, Микки, – вздохнула она. – Нет смысла ни в вопросах, ни тем более в ответах, я просто хотела попросить у тебя прощения…
Он оборвал ее:
– Зачем все это сейчас? Я же сказал, что не сержусь на тебя, ты такая, какая ты есть, ты не могла вести себя иначе.
Но Ирис не отступала:
– Не только за мышь, Муки.
Он молчал, то ли занятый игрой, то ли обдумывая вещи, о которых она не осмеливалась говорить вслух.
– Ты такая, какая ты есть, – повторил он.
В комнате Альмы ее поджидал паучий трупик, поэтому Ирис вытянулась на постели Нонны, хорошенько выколотив ее подушкой, чтобы убедиться, что там нет очередной живности, а после торопливо выколотив и саму подушку. Уже вечерело, но света она не зажигала. Знает Микки или нет? Он все узнал из ее телефона и теперь благородно ждет, пока все закончится? А может, его слова ничего такого не значат, ведь он слушал ее, как обычно, вполуха, целиком погруженный в свою партию? Какая разница? В пустой квартире, наедине с трупом паука, Ирис с грустью думала об отце. Ведь мы наследуем не только мечты, но и кошмары. Мать поминала это ему и при жизни, и после смерти. «Оставь в покое девочку, что ты прививаешь ей свои глупые страхи!» – возмущалась она, когда он подхватывал Ирис на руки и уносил от любой ползучей твари, будь это даже таракан или крошечный паучок. «Смотри-ка, ты – вылитый отец! – пилила ее мать. – Нашли чего бояться, неженки вы эдакие!» Но сейчас даже эти упреки ее бы порадовали.
– Привет, Ирис, ты хочешь говорить мама? Мама душ, – торжественно сообщает Прашант. – Хочешь мама звонит после душ?
– Да, пожалуйста, помогите ей позвонить.
В ожидании звонка Ирис не удержалась от грустной усмешки: время для такого разговора упущено, причем давным-давно. Какой смысл теперь выспрашивать маму о детстве, о девочке, у которой когда-то был отец. Сколько лет Ирис откладывала это на потом – всегда находились более срочные дела, – пока в один неуловимый миг все сделалось невозможным. Мать оставалась с ними лишь телом, но не душой. Увы, мы обречены с сожалением оглядываться даже на недавнее прошлое, хотя и тогда хорошего было немного. Навещая мать, Ирис отмечала, как стремительно гаснет стареющий разум: переселившись в мир собственных грез, мать видела только их. Единственная свидетельница ранних лет Ирис вряд ли будет способна свидетельствовать. Придется довольствоваться собственными воспоминаниями. И все же она чего-то ждала, надеялась выудить хоть какую-то крупицу информации из этого потока бессмыслицы.
– Ты не поверишь, мама, у меня на голове только что сидел огромный паук, – взволнованно сообщила она. – Ты помнишь, как папа боялся насекомых?
Но мать возмущенно возразила:
– Мой папа? Ничего он не боялся! После всего, что он пережил в годы холокоста, стал бы он бояться букашек!
– Я не о дедушке Моше. – Ирис вдруг
