– Это мы мозем! – отвечали сицкие мужики. – Мы и болотце копать и елоцки рубать – ко всему привыцные.
Мужики немедля ушли гуськом в лес, застучали там топорами. Стали валить сосны и ели, а на высоком берегу глубоко врывшейся в землю Сити начали вырастать новенькие срубы с плоскими крышами, прикрытые пластами коры. Через несколько дней над ними закурились дымки.
Добровольные ратники прибывали отвсюду, и в одиночку, и десятками. Всем им князь Георгий указывал работу: одни копали низкие землянки, другие свозили лесины, пни, сухостой и складывали из них длинные засеки.
Вскоре прибыл князь Василько Константинович Ростовский с отрядом в триста всадников и в тысячу пеших ратников. За ним следовал обоз саней, нагруженных мясными тушами, мешками с мукой и сеном.
Князь объехал шумный лагерь, нахмурив брови, покосился на белые срубы, остановил коня перед засеками, покачал головой и направился к церкви. Рядом с поповским домом над новым срубом развевался великокняжеский черный стяг. На нем был вышит золотыми нитями образ Спаса Нерукотворного.
На крыльцо вышел в долгополом выцветшем подряснике старый священник с седой бородой клинышком и с заплетенной седой косичкой.
– Исполать тебе, князь Василько Константинович! Окажи честь, заходи погреться.
– Здравствуй, отец Вахрамей! Давно тебя не видал, с последней охоты на сохатых. И ты и твоя церквушка все стареете?
– Плечи гнутся, а старая голова все еще держится и, может, еще пригодится.
Князь сошел со своего статного буланого коня. Дружинник подбежал и взял коня за повод. Василько поднялся на крыльцо старого дома и поцеловал благословившую его морщинистую руку отца Вахрамея.
– Что же, вы как будто город строите?
– Да, похоже на то, – отвечал священник.
– И долго будет стоять этот город? Год, два или больше?
– Что могу сказать я, скромный иерей! Это великий князь Георгий Всеволодович решает. Он приказал строить, свозить бревна – вот и растет боевая крепость.
– Народу, вижу, собралось много. Как же все кормятся?
– Обо всем наш государь думает. Прибывшие ратники принесли с собой караван. Окромя того, по приказу великого князя отовсюду везут муку и соленую рыбу. А здешние сицкие бабы квасят, месят и пекут хлебы.
– А сено у вас есть? Со мной конные дружинники.
– Для твоего коня сено у меня найдется. Я накосил его летом для своей коровенки. А твоим дружинникам князь выдаст. Я видел, мужики везут и сено… Да что же мы мерзнем на крыльце? Заходи, княже, милости прошу, в мою убогую храмину.
Князь Василько повернулся к дружинникам, растянувшимся вдоль берега, подозвал начальника передней сотни:
– Осмотри лагерь и подыщи место, где поставить коней. Я переговорю с князем Георгием Всеволодовичем насчет кормов.
– У нас сена дня на три припасено. Да и овса хватит лишь дней на десять.
– Как бы не пришлось коней наших резать на щи! Народу привалило сколько!.. А вот и великий князь!
Георгий Всеволодович шел с развальцем, в шубе нараспашку, веселый, с красным, распаренным лицом:
– Здорово я в мыльне попарился! Люблю погреться… Успел здесь шесть новых мылен поставить… Без них люди обовшивеют. Голова трещит, обо всем надо домыслить!.. Здравствуй, племянник, на многая лета! Обнимемся и пойдем в мою новую избу!
Глава третья
Бату-Хан в монастыре
Подъезжая к Угличу, Бату-хан придержал коня. Он показал плетью на бревенчатые здания странного вида, будто сдвинутые и прилепленные в беспорядке одно к другому, с крестами на крышах.
– Что это?
Субудай-багатур, ехавший рядом будто в полудреме, очнулся и крикнул:
– Толмач! Позовите толмача!
– Толмач! – закричали нукеры.
Подъехал старый переводчик из половцев.
– Это Воскресенский мужской монастырь. В нем живут несколько сот монахов. Это такие шаманы, которым запрещено смотреть на женщин. Они все время молятся…
– О чем они молятся?
– Чтобы на земле были мир и тишина…
– Мне этого не нужно!
– Чтобы не было голода, землетрясения, пожара…
– Этого мне тоже не нужно! А могут они узнать у своих богов, чем кончится моя война с коназом Гюргом?
– Могут!
– Я буду ночевать сегодня в этом доме бога, – сказал Бату-хан и покосился на Субудая. Тот сильно засопел.
– Толмач! – приказал Субудай-багатур. – Возьми сотню нукеров. Поезжай прямо в дом урусутского бога. Скажи главному шаману, что сейчас прибудет великий джихангир Бату-хан.
– Будет исполнено, непобедимый!
Толмач во главе сотни нукеров поскакал в монастырь, а Субудай-багатур потребовал сотника. Арапша подъехал на разукрашенном гнедом коне. На темной шерсти выделялся серебряный ошейник. На сбруе появились серебряные и золоченые бляхи и цепи, снятые с коня какого-то убитого урусутского воеводы.
– Окружи монастырь! – распорядился Субудай-багатур. – Поставь стражу у каждых ворот. Осмотри все дома и подвалы: нет ли спрятавшихся воинов или хитрой засады. Скажи урусутам, что к ним прилетело великое счастье – у них будет ночевать сам владыка вселенной! Поставь дозорных внутри домов, у лестниц и главных переходов. Десять самых голодных нукеров поставь на кухне, чтобы они там откормились и присматривали, не будут ли шаманы готовить что-нибудь плохое или запретное. Если что окажется не так, если заметят злой умысел, пусть колотят поваров плетьми по затылкам. И смотри, чтобы ни один монгольский воин из других отрядов не смел войти в этот дом, пока там будет отдыхать джихангир Бату-хан.
– Внимание и повиновение! – отвечал Арапша и помчался исполнять приказание.
В главной церкви монастыря шла торжественная обедня. У правой стены на возвышении, крытом ковром, стояли два кресла с высокими спинками. В одном сидел Бату-хан, подобрав под себя ноги и положив на колени кривой меч. В другом сидела Юлдуз-Хатун в высокой черной шапке, обвитой золотыми кружевами и жемчужными нитями. Около Бату-хана расположились на полу шесть его главнейших ханов. Тут же находился Субудай-багатур. Пристально и недоверчиво присматривался он прищуренным глазом ко всему, что происходило в церкви.
Богослужение было торжественное. Служил сам епископ, приехавший, спасаясь от татар, в монастырь. Старый, высохший, согнувшийся, в парчовом облачении, с блистающей золотой митрой на голове, епископ стоял на возвышении посреди храма. Впереди него справа и слева застыли двенадцать священников, по шесть с каждой стороны, все в праздничных цветных и парчовых ризах. Два мальчика, тоже в парчовых одеждах, с длинными свечами в руках, стояли по обе стороны епископа. Перед иконами горели свечи и лампады. Огоньки, мерцая, отражались на парче и на золоченом иконостасе.
Бату-хан был доволен новым зрелищем. Он иногда кивал головой, улыбался, пробовал подпевать хору. Цветные искорки вспыхивали на его стальном шлеме с золотой стрелой, охраняющей его лицо, на серебристой кольчуге и на ожерелье на шее из больших изумрудов и алмазов. Каждый раз, когда к Бату-хану подходил высокий, дородный дьякон и, широко размахивая кадилом, окутывал его ароматным дымом, Бату-хан милостиво наклонял голову, жадно вдыхая сладкий дым ладана.
Юлдуз сидела неподвижно в глубоком кресле. В шелковой, расшитой серебром китайской одежде, увешанная драгоценностями, с алмазными перстнями на руках, с набеленным, неживым, точно кукольным лицом, она казалась маленьким идолом. Только расширенные глаза лихорадочно блестели.
Верная И Лахэ стояла около кресла, косилась на Юлдуз и, наклоняясь к ней, шептала:
– Будь спокойней! Не показывай тревоги. Господин заметит!
– Вот он! Там, у окна… так близко! Я должна говорить с ним, – отвечала шепотом Юлдуз.
Возле бокового выхода, опираясь на копье, стоял нукер. Он был в стальном шлеме, в стальной кольчуге, в булгарских красных сапогах. Юное безусое лицо казалось равнодушным. Иногда он посматривал в сторону Бату-хана, но больше глядел в небольшое слюдяное окошко, в которое слабо проникал сизый свет сумрачного морозного дня. Это был Мусук, поставленный дозорным у входа. Вдруг он заметил пристальный взгляд жены Бату-хана – взгляд, устремленный прямо на него. Он отвернулся, но через некоторое время снова встретился с прямым упорным взглядом маленькой женщины.
«Что во мне особенного? – подумал Мусук. – Чего ханша уставилась на меня?»
Он еще раз поймал ее взгляд. Заметил, что служанка склонялась к ней, будто успокаивая. Вдруг яркая мысль обожгла его: «Эти темные глаза, это лицо с узким подбородком… Как оно похоже! Но что может быть общего между бедной степной девушкой и разукрашенной драгоценными ожерельями женой завоевателя вселенной! Нет! Это сон, это невозможно!» И он снова стал смотреть в окно.
Неожиданный ревущий возглас заставил Мусука очнуться. Большой, могучий дьякон, в парчовом облачении, во весь свой богатырский голос провозглашал:
