При этом принимающие спектакль часто пытаются создать иллюзию демократичной, либеральной атмосферы.
«Но я не берусь давать рекомендации, я имею дело с большим художником», — говорил на «приемке» «Гамлета» М. М. Мирингоф[639]. Он был основным докладчиком на этом обсуждении, именно его развернутым и приготовленным заранее докладом открывалось заседание. Свое выступление Мирингоф строил так: он давал характеристику пьесе, рассказывал, как ее нужно ставить, хвалил только что увиденный спектакль, а затем предъявлял режиссеру целый ряд претензий.
Попробуем восстановить все этапы его выступления:
Вначале М. М. Мирингоф цитировал Энгельса и охарактеризовал «Гамлета» почти как социальную, классовую трагедию:
«…„Гамлет“ является одним из величайших и сложнейших произведений мирового театра. На протяжении многих веков он является спутником духовной жизни человечества, его духовного возмужания.
И в творчестве Шекспира, и особенно в этом великом произведении мы видим движение гуманизма от иллюзий, высвобождение к суровой жизненной правде. Это произведение появилось в то время (я имею в виду эпоху Ренессанса), когда великий Шекспир увидел и вторую сторону этой действительности, ее темный лик, когда перед ним открылось бескрайнее море бедствий, и он указал человечеству на страшную угрозу хищного индивидуализма и вандализма… Это произведение, в котором вы чувствуете — и в этом его современное звучание — защиту человечества…
Трагедия Гамлета — это трагедия осознания несовместимости идеалов героя с конкретными, реальными условиями всякого общества, вернее — всякого классового общества, и в этом величие этого произведения, и в этом его бессмертие.
Говоря словами Энгельса, герои трагедии находились в гуще интересов своего времени, принимали живое участие в практической борьбе, становились на сторону той или иной партии и боролись… Отсюда — та полнота и сила характеров, которые делают их цельными.
В центре этого великого произведения, как и всего творчества Шекспира, стоит человек, проблема достоинства человека…»
Затем следовала похвала театру, которая плавно переходила в замечания:
«Я считаю, что спектакль является в целом интересным. Мы имеем здесь дело с очень интересной, самобытной трактовкой Гамлета, где раскрыто трагическое начало этой фигуры.
Но здесь есть какие-то частности в этом спектакле, которые не согласовываются со всем строем пьесы: с идейным, психологическим, философским и т. д.».
А вот и сами замечания:
«Нам думается, что в спектакле утрачена фигура Горацио. ‹…› Он очень невыразителен, а между тем это именно ему, Горацио, Гамлет завещает поведать миру о судьбе Гамлета, открыть человечеству глаза на правду, финал надо искать на Горацио… Ибо это соответствовало бы гуманистической сущности этого произведения, которая заключается в том, что гибнет герой, но не гибнут его идеалы…»;
«Думаю, что… фразы, …говорящие о гениальности Гамлета… не могут и не должны повторять Клавдий и Полоний. Для них не может возникнуть вопрос — быть или не быть? — так же как чуждо им сказать: „Распалась связь времен“, ибо это их положение, которое сложилось, вполне устраивает. Это норма их социального устройства. Поэтому ‹…› мы будем просить Юрия Петровича подумать, в какой степени правомерно…, чтобы Клавдий и Полоний повторяли… эти фразы…»;
«Поворотный пункт в трагедии… — это, как известно, „Мышеловка“… …у Шекспира… показана сила воздействия искусства, …дрогнет совесть короля или не дрогнет……к сожалению, Юрий Петрович, мы не видим потрясения короля…, больше того… — он даже плохо виден…»;
«…хочу сказать, что перебрасывание черепами Гамлетом с Розенкранцем и Гильденстерном не очень хорошо согласуется со всей темой спектакля. Вы все время говорите о теме смерти, о ее значении для человека и т. п., поэтому так легко перебрасываться черепами не стоит»;
«…очень важно более глубокое прочтение философского монолога Гамлета после встречи войск Фортинбраса, …когда на вопрос „быть или не быть“ Гамлет дает твердый и решительный ответ: „Быть! Восстать, вооружиться, победить!“ ‹…› „О мысль моя! Отныне будь в крови, живи грозой иль вовсе не живи!..“ Отказаться от этого монолога было бы грешно, и вы бы обокрали свой собственный замысел. Я бы вас очень просил, Юрий Петрович, подумать: этот монолог нужно сохранить обязательно. ‹…› …ибо здесь он переосмысливает не только положение Дании, Клавдия, а приходит к большим социальным обобщениям мира, завоевательных войн, бессмысленности войн»;
«У Лозинского сказано: „Век расшатался…, — и скверней всего, что я рожден восстановить его!“ ‹…›. Сейчас этой строки нет в монологе Гамлета, и от этого монолог становится менее масштабным, менее емким. Вы правильно сделали, когда взяли фразу „Распалась связь времен“. Это стало уже хрестоматийным; это очень значительно. Вы правильно сделали, что не взяли: „Век расшатался“, но вторую часть реплики нужно было сохранить»[640].
И так далее.
В рабочих тетрадях Григория Козинцева сохранилась пародия. Интересно сравнить ее с реальной рецензией на спектакль Любимова:
«Типовая рецензия: „Место Шекспира в истории культуры“.
1. Шекспир был величайшим из гениев человечества.
2. Время, в которое он жил: Возрождение — время величайшего прогрессивного переворота. Оковы средневековья были сломаны, но уже были и новые кандалы — буржуазное общество.
3. Шекспир был величайший реалист. Стиль Шекспира.
4. Текст пьес: каждое слово Шекспира свято.
5. Как надо ставить Шекспира: с величайшим уважением к каждому слову, им написанному.
6. Что должно отличать игру в шекспировских пьесах: масштаб. Это величайшие, монументальные образы.
7. Полагающаяся эрудиция: „Век вывихнут“ (желательно по-английски). Как будто именно эта цитата наиболее известна!
Находящиеся в комплекте цитаты: „Это была эпоха, которая нуждалась в титанах“ (Энгельс), „Гамлет — от рождения сильный человек“ (Белинский).
И, как говорит Полоний, — „В путь, уж ветер выгнул плечи парусов“. ‹…› Система дискуссий наших театральных режиссеров предусматривает защиту щитом, на котором выгравированы обязательные истины: „Главное — содержание“, „Бей формализм, декадентство“, но натурализм тоже бей… ‹…›
Эклектики без личности, индивидуальности походя плюют в сторону Мейерхольда, чтобы их не заподозрили в неблагонадежности. Вцепившись друг другу в горло, оборачиваются и орут, чтобы начальство услышало: „Он недооценивает Станиславского. Я — дооцениваю. Меня надо награждать!“»[641].
Между тем в конце выступления чиновник заявлял:
«Но опять-таки повторяю: я не даю рекомендаций, я просто хочу, чтобы в этом плане подумали».
Понятно, что представители министерств были совершенно согласны с замечаниями Мирингофа. Покаржевский даже начал свое выступление такими словами:
«Я скажу несколько слов, хотя М. М. Мирингоф высказал точку зрения главка и, по сути дела, он высказал и мою точку зрения. Эту точку зрения поддержали товарищи — из одного министерства и из другого»[642].
Конечно, эта единая точка зрения предлагалась театру как безальтернативная, однако говорили об этом так, как будто бы у театра есть какой-то выбор. Так, М. А. Светлакова всего лишь мягко рекомендовала последовать предложениям комиссии:
«…хотелось бы, чтобы вы прислушались к мнению в отношении… отдельных мест спектакля, над которыми надо подумать», — сказала она.
И все-таки участники обсуждения чувствовали, что дружеский тон — это только игра. Представители другой стороны — Любимов и приглашенный театром Аникст — даже сформулировали ее правила:
«А. А. Аникст. У меня такое впечатление, что нашим театрам нужно предъявлять много разных требований идейного и художественного порядка, но делать это нужно так, как учит нас сейчас партия: очень дружески, помогая, ничего не навязывая, но высказывая твердо свое убеждение по имеющимся вопросам».
«Ю. П. Любимов. …я очень согласен с преамбулой Александра Абрамовича [Аникста], что разговор идет спокойный, достойный и, по-моему, этот стиль надо всячески приветствовать, стиль, который в стране упрочивается и который прозвучал в отчетном докладе Генерального секретаря…»
