мероприятия сомнительной эффективности, которые никак не способствовали напрямую их собственному обогащению, экономическому развитию региона или делу Священной войны. Институты здоровой жизни вселяли в сердца людей даже больше ужаса, чем зависимость от интоксикантов. Отчасти это было связано с дурной репутацией заведений, которые отказывались принимать наиболее остро нуждающихся в их услугах людей до тех пор, пока последние не оказывались на грани смерти, что, в свою очередь, не гарантировало успешного излечения. Недостатки в деятельности Опиумной монополии создали впечатление, что вся структура выступала лишь вывеской японской наркоторговли. Тем самым режим Маньчжоу-го являл себя не только беспощадно паразитическим, но и неспособным осуществлять какие-либо социальные перемены, о которых с одинаковым упорством разглагольствовали чиновники и их критики.
Более всего японцам удались преобразования в области алкогольной промышленности, где они смогли добиться объединения отрасли за счет выталкивания с определяющих позиций китайцев, русских и представителей прочих этнических групп, увеличения доли собственности японских предпринимателей и внедрения японских практик продвижения товаров. В начале 1930-х гг. продажи алкоголя росли как на дрожжах. Реклама трубила потребителям о том, сколь много счастья и удовольствия принесут им спиртные напитки. Поразительные в своем разнообразии кампании в пользу самых различных алкогольных продуктов оказывали воздействие на вид и содержание большей части популярных журналов и газет того времени, подчеркивая под настойчивым давлением продавцов взаимосвязь между потреблением алкоголя и китайской культурой. В частности, реклама «Red Ball» неизменно изображала горячительные напитки как непременную часть здорового рациона питания жителей Маньчжоу-го. Потребителей завлекали изображениями и эссе, демонстрировавшими мультикультурализм и современность нового государственного образования в совокупности с давними традициями его подданных. Пиво считалось «модным». Деятели искусства бахвалились тем, как часто они напиваются допьяна. Однако уже к началу 1940-х гг., когда под воздействием правительственных ограничений в условиях Священной войны производство значительно сократилось, столь вездесущая до этого реклама стала исчезать. Теперь алкоголь составил опиуму компанию в черном списке интоксикантов, которые в отсутствие должного контроля, как уверяли обличители, отравят все население и доведут империю до краха.
Интоксиканты были заметной частью китаеязычной культуры и официальной политики Маньчжоу-го. Популярность социального реализма как стиля и стремление китайских писателей повышать уровень сознательности масс превратили литературу в идеальный плацдарм для борьбы против зависимости. Ли Чжэнчжун, Мэй Нян, Сяо Цзюнь, Чжу Ти и другие литераторы продвигали нарративы, направленные на осуждение интоксикантов. Тем самым они способствовали укреплению прогибиционистской политики самого Маньчжоу-го. Потенциальные угрозы интоксикантов подчеркивались вплоть до полного исключения любых отсылок к позитивному опыту их рекреационного потребления. К 1940-м гг. популярная литература делала больший упор на поддержку запретов интоксикантов, что, в свою очередь, способствовало критическому переосмыслению сущности самого общества Маньчжоу-го. Японцам было официально запрещено употреблять опиаты, поэтому осуждение китайцами зависимости от опиатов воспринималась чиновниками как прямая критика японцев. Японцы, в свою очередь, любили муссировать темы, связанные с недостатками китайцев и своевольным несоблюдением ими законов. Китайские авторы порицали представителей элит за страсть к опиуму и извлечение выгоды из продажи наркотика нижестоящим классам, которые и без того были отягощены зависимостью, нищетой и неволей. В 1940-е гг. также намечается изображение употребления алкоголя как первого шага на пути ко всесокрушающей зависимости от интоксикантов в целом. Предлагая читателям трагические повествования о том, как китайцы и русские силились преодолеть тоску и неприятие Маньчжоу-го через употребление спиртного, писатели фактически поддерживали приоритеты официальных властей. Созданные ими образы вторили новостным сюжетам, в которых японцев предупреждали о необходимости взять употребление алкоголя под контроль, чтобы сохранить за их страной в Азии доминирующую роль.
Представители китаеязычной культуры Маньчжоу-го не питали особой симпатии к наркоманам, которых обычно клеймили как «призраков», влачащих даже при жизни полумертвое существование. До иностранной оккупации алкоголь и опиум считались важными атрибутами жизни приличного общества. Однако во времена Маньчжоу-го вокруг обоих интоксикантов возникла зловещая аура, и в произведениях популярной культуры начали активно осуждать их употребление, которое воспринималось как проявление слабоволия, страха перед вступлением на тяжелый путь реабилитации и рабского сознания покоренного народа. В посвященных интоксикантам сюжетах появились заметные отличия, связанные с гендерными представлениями того времени. Мужчины и женщины порицали разрушительную силу зависимости в равной мере, но мужчины были склонны связывать ее деструктивность с обществом и нацией в целом, а женщины – с проблемами в семье и в особенности в патриархальных основах последней, в которых виделись истоки женских трагедий. Подобные нарративы не только подчеркивали сохраняющееся влияние традиционных конфуцианских принципов, ограничивающих возможности женщин пределами домашнего очага, но и отражали глубоко укоренившееся беспокойство по поводу здоровья, статуса и идентичности китайских жителей Маньчжоу-го, что резко контрастировало с помешательством на экономических вопросах, которое остро ощущалась в официальной риторике.
Возможно, наиболее явственно дискуссия о взаимоотношениях полов проявилась в ожесточенных спорах по поводу положения женщин, работавших в розничных опиумных точках. Профессия хостес, изначально возникшая как рекламный ход, постепенно стала предметом неутихающей полемики, выступая при этом источником высоких доходов для отдельных женщин и предпринимателей. Женщины шли работать хостес по самым различным причинам, которые в любом случае подвергались критике: ведь и желание независимости, и поиск любви, и стремление заработать, и страсть к наркотикам, приводившие женщин к этой профессии, лишали общество хранительниц домашнего очага. Осуждающий хор становился все громче – и не без оснований – в тех случаях, когда женщины принуждались к подобной работе. Комментаторы также отмечали, что хостес приходилось постоянно находиться в непосредственной близости от интоксикантов. Однако газетные статьи того времени, в частности, позволяют нам предположить, что критики были в основном обеспокоены не проблемой зависимости, а судьбой самих женщин и перспективой большей экономической, сексуальной и прочей свободы, которую «слабый пол» мог извлечь из своего занятия. Основная доля негодования предназначалась женщинам, которые вели себя, подобно «ванам Фэнтяня». Это было связано как с предположительно сомнительным с нравственной точки зрения статусом отрасли, кормившей хостес, так и с более широкой дискуссией всего общества в целом о том, что, собственно, могло считаться для женщин «надлежащим поведением».
Критики рекреационного потребления интоксикантов действовали, руководствуясь собственными приоритетами и интересами чиновников. Многие официальные лица пренебрежительно относились как к интоксикантам, так и к китайской культуре, полагая, что и то, и другое требует контроля и урегулирования на законодательном уровне. Однако власти Маньчжоу-го так и не набрались смелости и не изыскали ресурсы для полноценного ограничения распространения интоксикантов и китайской культуры: легальная и подпольная торговля алкоголем и опиумом продолжалась вплоть до конца японской оккупации, а мощная китайская культура существовала вопреки всем попыткам ее подавить. Интоксиканты приносили слишком большую прибыль, и даже те чиновники, которые искренне желали воплотить
