Сун Хуэйлянь проникла в сад. Она лишь прикрыла за собой садовую калитку, но запирать не стала, полагая, что Симэнь еще не пришел. Однако, войдя в грот Весны, Хуэйлянь нашла там Симэня. Перед ним горела свеча. Несло холодом. Лежанку покрывал слой пыли. Хуэйлянь вынула из рукава две палочки благовоний, поднесла их к огню и воткнула в землю. Рядом стояла жаровня с горящими угольями, но от холода дрожали все члены. Хуэйлянь разобрала постель и накинула поверх одеяла соболью шубу. Они заперли дверь и легли.
Симэнь снял с себя белый сатиновый халат, расстегнул пояс Хуэйлянь, заключил ее в свои объятья… и они отдались любви.
Между тем, Цзиньлянь подождала, пока любовники не скрылись в гроте, сняла головные украшения и плавной походкой потихоньку пошла в сад, чтобы подслушать их разговор. Она приоткрыла калитку и, проскользнув внутрь, притаилась в чаще. У нее мерзли ноги на обледенелом мху, в тело впились колючки, об сухие ветки порвалась юбка, но она стояла у грота Весны как вкопанная и прислушивалась.
Внутри ярко горела свеча, слышался смех Хуэйлянь.
— Пришлось Симэнь Цину в ледяной ночлежке от холода прятаться, — подшучивала Хуэйлянь. — Это тебе, жалкий бродяга, в наказание. Не мог подходящее место найти! Мерзни теперь в этом аду! Ты уж веревкой себя взнуздай. Замерзнешь, быстрее выволокут. Ну и холод! Давай спать! А чего это ты на мои ноги уставился? — продолжала она. — Или все не налюбуешься? Не во что мне обуть мои маленькие ножки. Купил бы заготовки, увидал бы, какие туфельки сошью.
— Не беспокойся, дорогая моя! — успокаивал ее Симэнь. — Несколько цяней изведу, разноцветные тебе куплю. Ведь у тебя ножка, оказывается, еще меньше, чем у Пятой.
— Какое может быть сравнение! — возмутилась Хуэйлянь. — Я как-то ее туфли примерила. Так они прямо на мои туфли налезли. Не ножка у нее, а целая ножища! Только сделаны красиво, вот и все.
«Что ж еще скажет эта потаскуха, рабское отродье?» — выругалась про себя Цзиньлянь и опять обратилась в слух.
— А давно ты взял эту Пятую зазнобу? — спросила Хуэйлянь. — Что она, девицей пришла?
— Какое там! Побывала в руках.
— То-то я и вижу, по замашкам она — стреляный воробей. Тоже из содержанок, оказывается. Жена на одну ночь.
Не услышь этого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут от злости у нее руки повисли, как плети, ноги онемели. «Если дать этой потаскухе и дальше распоясываться, — говорила себе Цзиньлянь, — завтра она нам на шею сядет». Цзиньлянь готова была обрушиться на Хуэйлянь и опозорить ее, но побоялась сурового Симэня. Давать же Хуэйлянь поблажку ей не хотелось, потому что та потом от всего откажется. «Ладно! Ты еще попомнишь, что сюда приходила. Погоди, я еще с тобой поговорю!» — прошептала Цзиньлянь и, подойдя к калитке, заперла ее серебряной шпилькой, которую выдернула из пучка. Озлобленная, вернулась она в спальню. Вот так и прошла ночь.
На другой день Хуэйлянь встала рано. Одевшись и наскоро причесав волосы, она выбежала в сад. Калитка оказалась запертой, что сильно удивило Хуэйлянь. Она хотела выйти, но калитка не поддавалась. Хуэйлянь сказала Симэню, и тот велел Инчунь открыть калитку снаружи. Служанка вынула шпильку, и Симэню сразу стало ясно, что Цзиньлянь была свидетельницей их свиданья.
Терзаемая страхом Хуэйлянь открывала дверь в свою комнату, когда заметила улыбающегося Пинъаня.
— Чего зубы оскалил, арестантское твое отродье? — набросилась она.
— Смешно, вот и смеюсь, — отвечал слуга.
— Что ж тебя рассмешило в такой ранний час?
— А то, что ты, сестрица, похоже дня три крошки в рот не брала, — говорил Пинъань. — В глазах, должно быть, рябит, а? Нынешнюю ночь и дома, видно, не была.
Хуэйлянь вся вспыхнула.
— Что ты чертовщину мелешь, арестантское отродье? — заругалась она. — Когда, скажи, я дома не ночевала? Смотри, камень не мяч, заиграешься — голову пробьет.
— Чего ж ты, сестрица, отпираешься? — не унимался слуга. — Ведь я своими глазами видал, как ты дверь отпирала.
— Да я давно встала, к матушке Пятой ходила, — отговаривалась Хуэйлянь. — Вот только от нее. А ты где был, арестант?
— Слыхал, матушка Пятая тебя звала крабов засаливать, — подначивал Пинъань. — Ты, говорит, ножки больно ловко разнимаешь. А правда, она тебя к корзинщику посылала? Ты, рассказывают, и ртом сучить умеешь.
Хуэйлянь вышла из себя. Выхватив дверной засов, она погналась за Пинъанем.
— Негодяй! Гнусное отродье! — кричала она. — Погоди, я вот про тебя скажу! Получишь по заслугам. Совсем, смотрю, взбесился.
— Ого, сестрица! Поумерь немножко свой гнев! Знаю, кому ты скажешь. Ишь, на высокую ветку взлетела.
Еще больше рассвирепела Хуэйлянь и опять погналась за Пинъанем.
Между тем, из закладной лавки неожиданно вышел Дайань и вырвал из рук Хуэйлянь засов.
— За что его бить собираешься? — спросил он.
— Этого зубоскала, арестантское отродье, спроси. От его болтовни у меня руки онемели.
Воспользовавшись заминкой, Пинъань скрылся.
— Ну чего ты так сердишься, сестрица? — успокаивал ее Дайань. — Иди лучше причешись.
Хуэйлянь вынула из кармана не то три, не то четыре фэня серебра и протянула их Дайаню.
— Будь добр, купи горшок рыбного супу, — попросила она. — А отвар в чугуне подогрей.
— Сейчас все будет готово, — отозвался слуга.
Он быстро умылся и вскоре принес суп. Хуэйлянь разлила его в чашки и угостила Дайаня. Сделав прическу, она заперла комнату, показалась в покоях Юэнян, а потом направилась к Цзиньлянь. Та сидела за туалетным столиком. Хуэйлянь засуетилась, всячески стараясь ей услужить: подавала воду, держала гребень и зеркальце. Однако Цзиньлянь не обернулась к ней ни разу, казалось, даже не замечала ее.
— Я вам пока ночные туфельки уберу и ленты для бинтования ног скатаю, ладно? — спросила Хуэйлянь.
— Оставь, пускай лежат. Служанка уберет. — И Цзиньлянь кликнула служанку: — Цюцзюй, где ты запропастилась, рабское отродье?
— Она пол подметает, а сестрица Чуньмэй причесывается, — сказала Хуэйлянь.
— Ну и оставь! Не трогай! Они сами уберут, — оборвала ее Цзиньлянь. — Раз с ножищ, нечего тебе о них руки пачкать. Иди лучше батюшке служи. Такие, как ты, ему по душе, а я что? Женщина на одну ночь. Не первой свежести товар. Ведь это ты первая жена. Тебя по всем правилам в паланкине принесли. Зазноба!
Хуэйлянь поняла, что Цзиньлянь все знает, и встала перед ней на колени.
— Вы, матушка, моя истинная госпожа, — говорила Хуэйлянь. — Без вашей поддержки разве б я на ногах устояла?! Не будь на то вашей воли, матушка, я никогда не посмела бы исполнить желание батюшки. Ведь Старшая госпожа — одна видимость. Вы больше всех мне добра сделали. Как же я пойду против вас? Удостоверьтесь в этом сами, матушка, прошу вас, и если я хотя в какой-то мере вас обманываю, пусть меня всю покроют чирья и ждет мучительный конец.
— Ну что ты мне объясняешь! — прервала Цзиньлянь. — Я ж не слепая. Раз ты хозяину приглянулась, мне вмешиваться не приходится. Но я тебе не дам наедине с ним распускаться, других унижать. Так говоришь, меня затопчешь? Решила между нами встать? Вот что я тебе скажу, дорогая сестрица: выбрось это лучше из головы!
— Матушка! — взмолилась Хуэйлянь. — Прошу вас, еще раз припомните, как было дело. Ослышались вы, должно быть, вчера вечером. Не говорила я против вас.
— Глупышка! Еще не хватало выслушивать твои объяснения! Я тебе вот что скажу — и десять жен мужа не удержат. У нашего хозяина дома вон сколько жен да со стороны приглашает красоток. И ничего он от меня не скрывает, все по порядочку выкладывает. Одно время Шестая с ним душа в душу была. Так он, бывало, придет и от меня скрывает. А тебе до нее еще ох как далеко!
Хуэйлянь умолкла. Она постояла еще немного и ушла. На тропинке у задних ворот ей повстречался Симэнь Цин.
— А ты хорош! — начала Хуэйлянь. — Бездушный ты человек, вот кто ты есть. Я с тобой поделилась, а ты всем разбалтывать! Сколько из-за тебя унижений испытала! Я тебе откровенно, от души говорила. Мне и в голову не пришло, что ты выболтаешь. Рот у тебя — бадья худая, как есть бадья. Больше никогда ничего говорить тебе не буду.
— Но я ничего не знаю. О чем ты говоришь? — удивился Симэнь.
Хуэйлянь только бросила на него короткий взгляд и удалилась в передние покои. Язык у нее был хорошо подвешен. Всякий раз, когда Хуэйлянь выходила за ворота купить то одно, то другое, приказчика Фу она льстиво называла дядюшкой Фу, зятя Чэнь Цзинцзи — дядей, а Бэнь Дичуаня — почтенным Бэнем. Сблизившись с Симэнь Цином, она стала еще бойчей и речистей, то и дело с прислугой зубоскалила и во все совалась со своим языком.
— Дядюшка Фу, будь так добр, кликни мне продавца пудрой, — говорила она. — Я в ноги тебе поклонюсь.
И простоватый приказчик стремглав бежал на улицу, зазывал торговца, а потом еще просил ее выйти к воротам.
