Николас подумал о бледном молодом человеке, стоявшем у фонарного столба, и чуть было не произнес имя Ранке, но вовремя остановился. Ради Алексы ему нужно быть теперь особенно осторожным.
— Офицер? И кто же это был?
— Этого я сейчас не хотел бы говорить, пока следствие не закончено.
— И зачем ему нужно было обвинять еще и баронессу?
Ванновски пристально посмотрел на Николаса.
— Как зачем, чтобы отомстить. Мы в этом случае имеем дело с явным психопатом. Он был полностью в ее власти, и поэтому она смогла уговорить его совершить преступление, А после этого он ей был уже не нужен. Этим полностью объясняется, почему он только теперь сознался.
Николасу больше всего захотелось заткнуть комиссару глотку, но он взял себя в руки.
— Могу я видеть госпожу баронессу? — спросил он.
Комиссар ответил отрицательно.
— Собирался ли генерал фон Цедлитц нанять адвоката для защиты интересов баронессы? — спросил далее Николас.
— Боюсь, что и генерал, и его супруга решили держаться от этого дела подальше. Генерал полагает, что при его положении невозможно находиться далее в контакте со следствием.
«Эта семейка решила, стало быть, бросить ее в беде», — подумал Николас. Это его не удивило. Убитый был, в конце концов, племянником генерала, а в этих обстоятельствах принять участие еще и в судьбе Алексы, видимо, выходило за рамки христианской добродетели четы Цедлитц.
Из президиума Николас направился прямиком в бюро советника юстиции доктора Роберта Венграфа, которого он знал по служебным делам. Венграф был одним из самых успешных берлинских адвокатов, и Николас полагал, что он наиболее подходящий человек, который мог бы взяться за дело Алексы. Венграф, однако, поначалу не соглашался взять на себя защиту Алексы. После всего, что рассказал ему Николас, он предполагал, что военные сделают все, чтобы Алексу представить как главную обвиняемую. Преступление Ранке бросало тень на весь прусский офицерский корпус, и, следовательно, для него они постараются найти смягчающие обстоятельства. В итоге Венграф наконец согласился из уважения к Каради взяться за это дело, а приличный аванс был также воспринят положительно.
Венграф полагал, что Алексу поместили в следственную тюрьму Шарлоттенбург, что и подтвердил ему комиссар Ванновски. Комиссар, однако, поставил его в известность, что никто — включая ее адвоката — до начала следствия в Алленштайне к ней допущен не будет. Тем не менее Венграф отправился в Шарлоттенбург, где ему удалось лишь добиться, чтобы Алексу перевели в просторную одиночную камеру.
После ужасного, полного унижений дня в обществе проституток и карманных воришек Алекса, благодаря вмешательству Венграфа, была помещена в одиночную камеру, вся обстановка которой состояла из лежанки, стола и стула. С потолка свисала газовая лампа. Алекса с облегчением наконец осталась одна. Какое-то время спустя молодая женщина в одежде заключенной принесла ей холодное мясо с хлебом. Алекса, несмотря на острое чувство голода, не смогла заставить себя прикоснуться к еде. Она была ей противна.
Она часами лежала, то проваливаясь в дремоту, то снова просыпаясь. Лампа под потолком зажглась, потом спустя какое-то время снова потухла. В камере стало темно. Алексу охватил страх. Она слышала приглушенные звуки, вздохи, шепот, скрип нар в соседних камерах. Ее страх постепенно разросся до состояния паники. Ей стало казаться, что кто-то подкарауливает ее в темноте и угрожает ей. Она захотела встать, но ноги ее не слушались. Как же ей спастись от этой невидимой опасности? Она попыталась нащупать свою ночную лампу на прикроватной тумбочке, но, когда поняла, что она не у себя дома, чуть не лишилась рассудка.
Пытаясь снова встать, она упала на каменный пол. Какое-то время она лежала оглушенная, но затем начала пронзительно кричать. Дверь камеры распахнулась, и две женщины попытались поднять Алексу, но это им не удалось, так как ноги под ней подгибались. При этом она продолжала отчаянно кричать.
— Ты что, спятила? — закричала одна из пришедших, рыжеволосая. — Ну-ка, вставай на ноги!
Но Алекса продолжала висеть у них на руках, из горла у нее вырывался только хрип.
— Господи Иисусе, да она, верно, больная, — сказала вторая женщина. — Позови лучше доктора Нидермайера.
— Да брось ты, не видишь, что ли, что она притворяется, — отказалась рыжая.
— Наверное, она что-то проглотила. Тут всякое может быть. А она все ж таки баронесса. Давай беги, да побыстрее!
Рыжая, ругаясь, исчезла, и вскоре в камеру вместе с надзирательницей вошел человек средних лет. На нем не было ни галстука, ни манишки. Это был доктор Нидермайер, тюремный врач.
— Эта женщина симулянтка, господин доктор, вы уж поверьте мне, — сказала надзирательница. — Ее должны перевести в Алленштайн, а она ни за что не хочет.
Доктор Нидермайер проработал более двадцати лет в местах лишения свободы и взял за правило никогда не полагаться на мнение тюремного персонала. Он приказал найти носилки и перенести Алексу в больничный блок. С помощью медсестры ему удалось сделать Алексе успокаивающий укол, который подействовал довольно быстро. Он обследовал ее, и Алекса не оказала при этом никакого сопротивления.
— Как вас зовут? — спросил он Алексу.
Алекса уставилась широко раскрытыми глазами в потолок и ничего не ответила. Когда он повторил вопрос, она сонно зажмурилась и пробормотала, почти не разжимая губ:
— Бе-а-та Рет-ти…
Надзирательница, которая к этому времени пришла в больничный блок, накинулась на нее:
— Вас зовут вовсе не так! Скажите ваше настоящее имя.
— Меня зо-вут Беа-та Ре-ти…
— А что я говорила? Она симулянтка! — торжествующе сказала надзирательница.
Врач подошел к Алексе, которая, казалось, заснула на носилках.
— Значит, вас зовут Беата Рети? — спросил он.
— Да…
— Вы в этом уверены?
У нее на лице появилось обиженное выражение.
— Разумеется. — Голос ее звучал уже громче и тверже.
— А кто же тогда Алекса фон Годенхаузен, урожденная Рети?
Алекса наморщила лоб.
— Это… — Молчание. — Это моя сестра. — Она с трудом подняла голову. — Моя сестра. Мы с ней близнецы.
Доктор Нидермайер тихо и спокойно продолжал:
— А где сейчас находится Алекса фон Годенхаузен?
Ее голова опустилась на подушку, казалось, что тени под глазами стали еще темнее.
— Я не знаю, — прошептала она. — Ее куда-то увезли.
— Куда? — настаивал врач. — Попробуйте вспомнить. Постарайтесь, — уговаривал он ее.
Неохотно повинуясь этому мягкому, но настойчивому голосу, она прошептала:
— В Швейцарию. Она сейчас там. В Швейцарии.
— А почему ее увезли в Швейцарию?
На этот раз ответ последовал быстрее.
— Потому, что она перестала слушаться.
— Ну вы же видите, она симулирует, — проворчала надзирательница.
Врач сердито посмотрел на нее и обратился снова к Алексе.
— Значит, она сейчас в Швейцарии. На глазах Алексы показались слезы.
— Я ее так любила… — жалобно со слезами прошептала она.
Врач сделал ей еще один укол, и через несколько минут она заснула. Доктор Нидермайер позвонил в клинику Шаритэ и сообщил о психическом расстройстве у находящейся под следствием заключенной; необходимо подготовить для нее в закрытом отделении отдельную палату.
Капитан Ивес, хотя и допускал промахи при расследовании убийства Годенхаузена, но его предсказание о той буре, которая поднимется в прессе, полностью оправдалось. Всеобщее возмущение поспешным осуждением к двадцати годам каторги невиновного простого солдата нашло отражение в многочисленных язвительных статьях против армейской юстиции.
Из банального, казалось бы, уголовного преступления на любовной почве — любовник убивает ревнивого супруга — газеты с огромными заголовками соорудили процесс десятилетий.
После того как Алексу перевели в психиатрическое отделение клиники Шаритэ, следствие теперь велось не в Алленштайне, где военные власти многое хотели бы скрыть от общественности, а в Берлине, под оком вездесущих репортеров. Газеты широко освещали ход дела, а по мнению Николаса, даже с излишними подробностями. Кто-то в Полицай-президиуме — возможно, сам Ванновски — допустил утечку информации, согласно которой у Алексы была связь еще и с Николасом. Наличие второго любовника придавало и без того пикантной истории дополнительную остроту.
Едва увидев свое имя в газетах, Николас стал готовиться к реакции на это своего руководства. Ждать долго не пришлось. После перерыва на обед он нашел на своем письменном столе сообщение, что его хотел бы видеть барон фон Штока.
