Кто же эти странные «Божьи-дети» с хвостами? Кажется, подобно критским куретам — мифологические тени пещерных людей, хуже, чем диких — одичалых, первых людей второго человечества.
XXI
Знают ли они, помнят ли, какую жертву приносят, или забыли, как забыл несчастный Куртин? «Встань, Гришенька, надень белую рубаху, я на тебя полюбуюсь». «Я ударил его ножом… Вдруг первый луч солнца брызнул в окно. Что-то сотряслось во мне, нож выпал из рук»… Но если даже забыли, и тьма Ледниковой ночи поглотила все для них, то не для нас: рдеет и сквозь нее пурпур священной повязки на голове убитого и, в имени его, «пурпурный цветок», kalchê, напитанный всею, от начала мира, невинно-пролитою кровью, — и нами, и нами все еще проливаемой! — рдеет пурпур сквозь тьму земную, так же как сквозь подводную — сокровищ Атлантиды червонное золото.
XXII
Человекоубийство или Богоубийство, человеческая жертва Богу или божеская — человеку, — надо между ними сделать выбор. Страшно человека убить, ненавидя; еще страшнее, — любя. Как же Отец принес в жертву Сына? Кажется, чтоб это представить себе, нужно сойти с ума. Так именно люди сходили с ума, от начала мира и, вероятно, будут сходить — до конца. Кажется, так просто опомниться, прийти в разум; но вот, не могут, и сколько бы разум ни убеждал их в противном, знают, что только этим безумьем спасутся, что Сын Божий только потому и пришел на землю, что люди безумствовали так от начала мира, и снова придет только потому, что будут безумствовать так до конца.
XXIII
Жертва бога Сына, Диониса, совершаемая в Троице, соединяет Самофракийские таинства с Елевзинскими: там Дионис, младший Кабир, убит двумя старшими; здесь Дионис-Загрей растерзан титанами. Но, кажется, только здесь, в Елевзисе, промелькнуло «бесовское» подобие для первохристиан, еще отрывавшихся от язычества, а для нас, уже оторвавшихся, чудо Божие, одно из многих незримых чудес всемирной истории, — тень Евхаристического таинства в соединении Деметры — Хлеба и Диониса — Вина, Тела и Крови.
Чтобы назвать душу эллинистической — будущей христианской — всемирности, лучшего имени нельзя найти, чем «Дио-Нис», «Божий-Сын». В имени этого последнего и ко Христу ближайшего из всех страдающих богов, как бы еще не явленным телом Господним, чудесно отброшенная назад, исполинская, через все, до начала мира, века простершаяся тень смиренно легла у босых ног Назаретского Плотника, как от придорожного камня упавшая на белую пыль, черная тень.
XXIV
Дионис в Греции такой же пришелец, как Деметра. Теми же двумя путями пришли в нее оба. Южный путь, с Крита. «Сказывают критяне, что бог (Зегрей-Дионис) родился у них… Растерзание же его Титанами явил людям в таинствах Орфей», — сообщает Диодор (Diodor., V, 75, 4). Путь северный, через Фракию, где до сравнительно поздних, исторических веков сохранились незапамятно-древние, дикие, может быть, с человеческими жертвами, людоедские, таинства здешнему богу, Дионису Плотоядному, Omêstes. Маг Орфей, Дионисов пророк или даже двойник, родом из дикого, фракийского племени киконов, у Термейского залива «жил, по Диодору, двумя поколеньями позже Диониса» — Человека (Diodor., III, 65. — Strabo, fragm. 17–19. — Harrison, Prolegom., 415). Мать Орфея, по одному сказанию, — смертная женщина, Хиона, «Снежная»: значит, родом с еще более далекого Севера. Первые мэнады Диониса — Фрии-Мелиссы (Thriae-Melissae), полудевы, полупчелы, плясуньи, сонно-жужжащие над медвяной гречихой и кашкой полунощных лугов (Homer. hymn., ad. Mercur., v. v. 551–563. — Harrison, 442). Первый опьяняющий напиток Диониса — мед и овсяная брага (одно из имен его, Bromios, от bromos, «овес»); значит, и сам Дионис — с того же дальнего Севера (Antholog. Palat., IX, 368. — Harrison, 415). А судя по тому, что Дионисовой матери, Персефоны благовестник, Аварис, «прилетел на золотой стреле» в Лекедемон из Гипербореи — «Атлантиды Полуночной», — там же и самого Диониса, с Деметрой, общая родина. Если так, то оба пути — южный, по морю, может быть, Средиземно-Атлантический, и северный, посуху, может быть, Ледниково-кроманьонский, — одинаково древние.
XXV
Той же древности печать — на самом имени бога: «Загрей», Zagreus, — pany agreuôn, значит «Великий Ловец», «Зверолов» (Etymologicum magnum, 214, 13. — Fracassini, 80). Родственное слово agreos, «дикий», относится часто к родным Дионису, титанам. Кажется, в этом имени бога сохраняется память о древнейших поклонниках его, дикарях-звероловах, пещерных людях, наших ледниковых праотцах. Вспомнив, что, по Гераклиту, «Дионис и Аид — один и тот же бог» (Heraclit., fragm., 127), мы поймем, почему Дионис-Загрей — бог мертвых — «Великий Ловец» человеческих душ. Мать его, Персефона — «Губящая» — Смерть, и он то же. Так, в мифе о Дионисе Лютом, Плотоядном, но не так в мистерии: здесь Дионис — Благодатный, Кроткий, Meilichios (Schelling, Philos. d. Offenb., 470); здесь Великий Ловец ловит последнего врага — Смерть, как зверя — зверолов, своею собственною смертью — сетью, и когда-нибудь изловит, победит, умертвит.
XXVI
Миф о растерзании бога титанами впервые записан, как сообщает Павзаний, в веке Пизистратидов, Ономаркитом Афинянином, почерпнувшим его из неизвестных, должно быть, орфических, источников (Pausan., VIII, 37, 5. — E. Maas, Orpheus, 1895, p. 106. — Jeremias, 187). Судя по тому, что до нас дошло от мифа, он уже тогда похож был на детскую сказку.
Сказкой начинается все. Только что Персефона, рожденная от кровосмешения Зевса с Деметрой, сына с матерью, заневестилась, как все Олимпийские боги начали добиваться любви ее так, что, боясь кровавой между ними распри, мать спрятала дочь в подземный вертеп, где велела сторожить ее змеям. Но Зевс, воспылав и к ней кровосмесительной похотью, обернулся крылатым змеем, драконом, обманул сторожей, вполз в пещеру, сочетался с дочерью в любви, и родилось от них «рогатое» или «вологлавое Дитя», keroën brephos, Дионис-Загрей (Nonnos Panopolit., Dionysiaka, IV, v. 264. — R. Koehter, Dionysiaka des Nonnos von Panopolis, 18. — Clement Alex., Adhorlat., II, 16–18. — Lobeck, Agloaphamus, p. 552. — O. Muller, Prolegomena, p. 390. — Creuzer, Symbolik und Mithologie, 1812, III, 3560).
Вся эта сказка — позднее наслоение нового мифа на древней мистерии, как бы сверху, недавно налипшие водоросли, тина, ракушки, на древнем орихалке «атлантской скрижали». Стоит только снять этот верхний слой, чтобы увидеть под ним, если еще не орихалк, то уже вулканическую лаву и тысячелетнюю ржавчину.
XXVII
Лестница кровосмешений: первое — сына с матерью, Зевса с Деметрой; второе — отца с дочерью, Зевса с Персефоною; будет и третье — опять сына с матерью, Загрея с Персефоною, чтобы родить Иакха и Кору; будет и четвертое — Иакха с Корою, брата с сестрою, чтобы родить Неизвестного. Что это значит? Новая сказка бессмысленна; может быть, и древний миф — налипшая на орихалке тина, уже не помнит смысла; помнит, да и то смутно, только древнейшая мистерия — лава и ржавчина. «Ложе Персефоны несказанное», — поет орфический гимн; «Первенцем, рожденным в браке несказанном», — называет Диониса-Загрея тот же гимн. Как рождается бог, не говорить, матери его не называть, — такова заповедь орфиков (Plutarch., vita Caesar, IX). Что-то здесь так свято и страшно, что об этом нельзя говорить. Что же именно? Кажется, догмат «божественных кровосмешений». Узел их — двойной, тройной, четвертной — все крепче и крепче стягивается в мертвую петлю, чтоб задушить, убить Убийцу, Лютого Эроса — безличный Пол; остановить обратным толчком, anakyklosis, вечно вертящееся колесо Иксиона — рождение, смерть — смерть, рождение, — адскую пытку мира, колесование «дурной бесконечностью». Ткутся на ткацком станке «божественных кровосмешений» крепчайшие петли той сети, которою некогда Великий Ловец изловит последнего врага — Смерть.
Так, в одном порядке, а в другом — в догмате троичном — первый Дионис, «ветхий деньми», — Сын в лоне Отца; Сын и Отец — одно, как Персефона и Деметра, Дочь и Мать, — одно. Если так, то здесь уже нет кровосмешений: Сын-Отец соединяется с Матерью-Дочерью — Андрогин с Андрогином — в любви совершенной. Здесь уже не новая сказка — сверху налипшая тина, ни даже древний миф — лава и ржавчина, а древнейшая мистерия — орихалк «атлантской скрижали».
XXVIII
Бог — «крылатый змей», что это значит, миф тоже забыл, но смутно помнит мистерия. Змей — дьявол для нас, но для народа Божьего, Израиля, может быть и Существом Божественным — образом Иагве, Бога Всевышнего. «Сделал Моисей медного змея и вознес его, как знамя», — чтобы спасти народ от множества змей, напавших на него в пустыне, и «когда змей жалил человека, он, взглянув на Медного Змея, оставался жив» (Числ. 21, 9. — IV Цар. 18, 4). Это знамя, по христианскому толкованию, есть бывшее Древо Жизни — будущий Крест: «как Моисей вознес змея в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому» (Ио. 3, 14).
Вспомним образ Кветцалькоатля, Диониса древнемексиканского, — «пернатого Змея с человеческим лицом» — «Птицу-Змея», Kukuklan, соединяющего два естества, небесное, пернатое, и подземное, змеиное: «прост, как голубь, мудр, как змей»; вспомним в древнетольтекском рисунке райское Дерево Жизни, с надломленным посередине стволом, источающим кровь и обвитым кольцами Змея с лицом Мужеженщины, arsênôthêlys, как определяют гностики офиты существо «второго Адама, Сына Человеческого». Медного Змея как будто предчувствуют и теотигуаканские ваятели, сплетая кольца базальтовых змей в подобья крестов (См. выше: Атлант. I. Крест в Атлантиде, XVI–XVII). Если в двух половинах мира, восточной и западной, два символа такой религиозной глубины и сложности, как эти, совпадают так поразительно, то очень вероятно, что оба восходят к той общей, неисследимой для нас, «Атлантической» древности, когда эти две ныне распавшиеся половины мира еще были соединены, — к тому, что мы называем «перворелигией человечества».
