Патруль, пришедший из Новочеркасска, остановился на пути и слушал.
— Помирит, может, немец-то, — задумчиво проговорил один из патрульных.
— Что ж. Под немца можно. Лишь бы не Царь.
— А что Царь? — зевая сказал патрульный.
— Да надоело это все…
И потом долго молчали. Красногвардейцы патруля стояли как истуканы и, не моргая, смотрели в переполненный людьми вагон. Оттуда шёл тёплый прелый людской запах, слышалось сонное сопение и хрип. Кудлатый парень сидел и болтал ногами.
— Что не спишь-то, товарищ? — сказал патрульный.
— А не спится чегой-та… Он, немец-то, сказывают, в касках… Весь аккуратный. Честь отдают. Этого… как у нас, значит, нету. Порядок…
— Да… Коли придёт, не похвалит, — проговорил, потягиваясь, патрульный.
— На Украине помещикам земли вернули.
— Ишь, черт…
Опять долго молчали.
— А звонят как! Стра-асть. Казаки-то, они верующие, — сказал патрульный.
— Я тоже когда-то веровал, — сказал сидящий в вагоне парень. — Ну теперя превзошёл. Все это, значит, и Бог, и леригия энта, и попы начальством придумано. Эрунда! Мне учитель один разъяснил. И так это ясно выходит: человек, значит, превзошёл от облизьянта.
— Да… Слыхали мы то же… А только у меня, значит, такая дума была. Ну вот он, вот, значит, человек и облизьянт, от которого превзошёл он. Ну, а как же? Откелева же облизьянт-то вышел?
Все замолчали, слышнее стал пасхальный перезвон, прохладная ночь томила своими далёкими ликующими звуками и будила забытые, заросшие новыми побегами мыслей старые воспоминания. Смутно становилось от них, хотелось забвенья, дикого выкрика, хмельного угара, кровавой потехи.
— Все химия одна, — сказал один из патрульных… Он, аком-то, его и не видать, а через него, значит, все — и весь мир.
— И вагон из акома? — спросил патлатый.
— Кубыть так.
— Да ведь он жалезный.
— А кто его знать. По-учёному всё одно — аком… Ну пойтить, что ль, пошукать — не идут ли казаки?..
Мутило душу. Каждая полоска света, выбившаяся из щели ставня, каждый шум разговен за стенами дома возмущал тем, что не отвечал настроению. И, быть может, никогда не был так силён разлад душевный в красной гвардии, как в эту холодную, апрельскую пасхальную ночь.
С утра стали пить. Надо было забыться. Пьяные ватаги красногвардейцев наполнили улицы Новочеркасска и срамною руганью заглушили приветственное «Христос воскресе». Попрятался обыватель. Печально тянулся солнечный голубо-небный весенний день. Все сидели по углам и ждали. Что-то должно было совершиться: либо смерть, либо освобождение.
По улицам и площадям валялись пьяные красногвардейцы. Неслась похабная частушка, раздавались дикие крики, стреляли из винтовок по пролетавшим гусям.
На рассвете гулко и резко, совсем неожиданно ударила со стороны Кривянской станицы казачья пушка. Засвистал, зашелестел снаряд и «памм» — звонко разорвался в розовеющем восходящим солнцем воздухе над самым вокзалом с эшелоном.
По грязному займищу за Аксаем показались редкие казачьи цепи.
Заспавшиеся спьяна красногвардейцы туго просыпались и плохо соображали, в чём дело. Послали за казаками 10-го полка, чтобы вышли на разведку, казаки отказались.
С окраины Новочеркасска, со стороны Александро-Грушевека, от предместья, где были бараки пехотной бригады, с так называемого Хотунка прибежали растерянные люди:
— К Хотунку движутся конные и пешие казаки. Заметались комиссары. Кто-то приказал двигать эшелоны на север, другой требовал отступления на юг, раздавались споры, и навстречу казакам выходили неорганизованные толпы красной гвардии, пытавшиеся вести уличный бой.
Крепче запирали ставни и двери обыватели, с тревогою прислушивались к артиллерийской, ружейной и пулемётной стрельбе, выглядывали опасливо в щёлки.
Проскакал по Иорданскому спуску на буром мерине старик казак с обнажённою шашкою. Сдалась партия ошалевших красногвардейцев. На минуту затихла стрельба — и вдруг радостными ликующими криками визгами восторга из горницы в горницу, в коридоре, в кладовке, в самом подвале, где укрылись женщины с детьми, раздались радостные возгласы:
— Казаки в Новочеркасске!
— Не может быть?
— Да говорю же!
— Видал… Сам видал Архипова! Проскакал на буром коню!
— Христос воскресе!
— Идут, идут… Наши! Гимназисты!
— Я Пепу Карпова видал… Серёжа Янов тоже. Заплавские казаки подходят.
— Семилетовские партизаны на Хотунке. Маленький Денисов шёл во главе казаков…
И звучно ударил соборный колокол, и завторили малые колокола, и вышел скрывавшийся где-то епископ Аксайский Гермоген и пошёл по Платовскому проспекту высокий, статный, молодцеватый, с красивой седой бородою, развевающейся по плечам, в клобуке с мантией.
Казаки подходили к нему под благословение, и слышалось радостное:
— Христос воскресе! Христос воскресе! Воскресал, возрождался и Дон.
XXXV
На другой день, 24 апреля, было жутко. Красная гвардия, никем не преследуемая, оправилась, к ней подошли подкрепления и густыми цепями стала покрываться степь от самого Персиановского лагеря. И стало ясно видно, как много озлобленного врага и как мало силы у полковника Денисова. То верхом, то на извозчике носился по городу Денисов, собирая дружины и направляя всех, кого только увидит во дворе или в доме, к Троицкой церкви. Там стояли два казачьих орудия и редкими выстрелами отвечали на грохот большевицских батарей.
И чем дальше продолжался бой, чем ближе наступали цепи большевиков, тем яснее становилось, что казакам не удержать Новочеркасска. Не хватит силы. Крайние бараки Хотунка уже были заняты красногвардейцами, они продвигались за реку к скаковому полю и надвигались густыми колоннами с севера вдоль железной дороги. Никто не знал, что в Ростове. Казаки колебались. Денисов поспевал повсюду.
— Держитесь! — кричал он. — Держитесь! Помощь близка.
И сам не знал — откуда помощь. Посылали за нею на юг и на восток, к добровольцам и к отряду Дроздовского, но никто не знал о их состоянии и не верилось даже, что они есть.
— Держитесь, — говорил он, соскакивая с извозчика и бегом направляясь к отходящим казакам. — Вы куда!
— Мало нас, — хмуро говорили казаки.
— Достаточно! Назад, назад! За мной!
Снова ложились казаки и отвечали одиночными выстрелами на несмолкаемый треск перестрелки.
Солнце перевалило к западу, ещё холоднее становилось в голубом просторе вечера, и страшная близилась ночь. С левого фланга донесли:
— Красная гвардия отходит.
Не верили казаки. Но все быстрее и быстрее отходили большевики от Хотунка.
Из-за Краснокутской рощи со степи между Новочеркасском и станицей Грушевской грозно рявкнула тяжёлая пушка, и густое облако чёрного дыма поднялось возле большевицских цепей.
Кто стрелял? Свои или чужие?..
— Свои, свои! — радостно шептали запёкшимися губами усталые казаки.
Откуда-то взявшиеся, чудом присланные самим Господом Богом стройные полки шедшего с Румынского фронта отряда полковника Дроздовского подходили на выручку Новочеркасску.
И когда надвинулись сумерки, большевиков не было подле Новочеркасска, а в город входили походные колонны отлично выправленной, лихой, дисциплинированной молодёжи. И, казалось, что весь революционный угар, комитеты, комиссары, эксцессы — всё было сном. Тяжело и мерно стучали сапоги по каменной мостовой, аккуратно были надеты скатанные шинели, сурово выглядели сухие загорелые лица, и непреклонная, неумолимая воля горела в глазах…
Где-то грянула бодрый марш — давно не слыханная в Новочеркасске военная музыка.
Новочеркасск был спасён.
На другой день казачья конница полковника Туроверова вошла в Ростов, и несколькими часами позже её туда же прибыли эшелоны с германскими войсками. Германское командование признало факт занятия Ростова казаками, и в Ростове стало два коменданта — немецкий и казачий.
В эти Пасхальные весенние дни Добровольческая Армия завершала свой отход от Екатеринодара, перешла границу земли Войска Донского и расположилась на отдых в радушно принявшей её станице Мечетинской. Никто ничего ещё не знал о событиях на Дону. Смутные носились слухи, что Дон поголовно восстал, что на Дону избивают комиссаров. От Добровольческой Армии был послан к Новочеркасску разъезд кубанских казаков.
Весенним прохладным вечером, когда голубели степные дали на востоке, а запад, с его поднимающимися к Дону холмистыми просторами, пылал лучами закатившегося в беспредельность степную солнца, когда вся станица благоухала сиренью, акацией и сквозь аромат цветущих садов меньше был слышен острый волнующий запах жжёной соломы, хлеба и возвращающихся стад, когда вся улица станицы Мечетинской полна была отдыхающим народом — одни играли в свайку, другие сидели на рундуках длинными рядами и молчали, мечтая и надеясь, с западного края в улицу станицы въехал разъезд кубанских казаков.
