Несколько лет спустя Беренгарий из Пуатье отрекся от своего творения, сочиненного, по его словам, в дни юности, когда у него едва-едва пробивалась борода. И все же заслуга его, с нашей точки зрения, весьма велика, потому что он передал нам драгоценнейший текст «Апологии» Абеляра — работы, предназначенной Элоизе.
Действительно, вечером того дня, когда состоялся Сансский собор, Абеляр принял решение тотчас же отправиться в Рим, дабы выступить там лично по своему «делу». Но ему надлежало исполнить еще одно обязательство, еще один долг… Разве мог он забыть, что в столь дорогом его сердцу Параклете, в обители, им основанной, кое-кто терзается тоской и тревогой из-за него? Элоиза и окружавшие ее монахини, совершенно очевидно, знали о событиях в Сансе, ведь их монастырь находился в одном дне пути (верхом или в экипаже) от центра архиепископства, а это означало, что самое позднее на следующий день после преисполненного высокой патетики волнующего дня 3 июня Элоиза, ожидавшая с таким же нетерпением, как и все, а вернее, с гораздо большим, известий из Санса, узнала одновременно и о том, что Абеляр уклонился от участия в споре, и о том, что он был осужден собором. Вероятно, она с тревогой следила за нарастающим противостоянием. Должна ли она считать еретиком того, от кого она получила в дар свой монастырь, того, кто даровал этому монастырю устав, того, чьи мысли как бы составляли основу ее собственных размышлений? Абеляр знал, что в крайней ситуации Элоиза готова объявить себя еретичкой наравне с ним. И вот для Элоизы Абеляр пишет то, чего так и не смог от него добиться Бернар Клервоский: символ веры, столь ясный, столь четкий, какого от него мог бы желать самый требовательный и строгий критик. «Элоиза, сестра моя, некогда столь дорогая мне в миру, а сегодня еще более дорогая мне во Христе, логика сделала меня ненавистным миру. Ибо люди, эти коварные, развращающие все развратники, чья мудрость состоит в сотворении зла и в погибели для других, говорят, что я — великий знаток логики, но что я не слишком хорошо разбираюсь в учении святого Павла. Они признают прозорливость моего ума, но отказывают мне в чистоте христианской веры, о чем, как мне кажется, они судят как люди, введенные в заблуждение собственным мнением, а не как люди, умудренные опытом.
Я не желаю быть философом, если для этого надобно мне восстать против Святого Павла. Я не хочу быть Аристотелем, если для этого потребуется отринуть Христа, ибо нет под Небесами иного имени, кроме имени Его, в коем я обретаю свое спасение. Я чту Христа, правящего миром по правую руку Бога Отца, я поклоняюсь Ему, я обнимаю Его руками веры, когда Он творит в Своей Божественной милости великие чудеса в девственной плоти, рожденной в Параклете. И чтобы любая тревога, любое сомнение были изгнаны из сердца, что бьется в твоей груди, я хочу, чтобы ты узнала от меня: я создал мое сознание и мою совесть на том же камне, на котором Христос возвел Свою Церковь, и вот что на нем начертано:
Верую в Отца, Сына и Святого Духа, в единого Бога по природе и по сути, в Бога истинного, в коем Троица ликов не посягает ни в коей мере на Единство субстанции. Я полагаю, что Сын во всем равен Отцу, в вечности, в могуществе, в воле и в деянии… Я свидетельствую о том, что Святой Дух во всем равен и единосущен Отцу и Сыну, ибо именно Его я часто упоминаю в моих книгах под именем Доброты и Благости. Я также полагаю, что Сын Божий стал сыном человеческим, и таким образом одна персона заключается и существует в двух сущностях, в двух природах; Он, Тот, Что соответствовал всем требованиям человеческого состояния и положения, чье бремя Он взял на Себя и нес до самой смерти, затем воскрес и поднялся на Небеса, откуда Он придет на землю вновь, чтобы судить живых и мертвых. Я утверждаю также, что все грехи отпускаются во крещении, что мы нуждаемся в благодати и в Его милости как для того, чтобы приступить к совершению благого дела, так и для того, чтобы сотворить добро, а также я верую в то, что те, кто впал во грех, то есть падшие, путем покаяния преображаются. Что же касается воскресения плоти, то надо ли об этом говорить? Я бы льстил себя тщетными надеждами на то, что являюсь христианином, если бы не веровал, что однажды я воскресну.
Вот такова вера, коей я придерживаюсь, в коей я пребываю и в коей моя надежда черпает свою силу. В этом спасительном прибежище я не страшусь лая собачьих голов Сциллы, я смеюсь над жуткой бездной Харибды, я не опасаюсь смертельно опасных песнопений сирен. Если налетит буря, я ей не поддамся, я не дрогну, меня ничто не поколеблет, и ветры могут дуть сколь угодно сильно, но я не двинусь с места, ибо стою я на твердом камне».
Эта волнующая исповедь предназначалась для Элоизы, чтобы развеять любые сомнения, которые могли зародиться в ее душе. А для нас она служит свидетельством того, чем стали друг для друга Элоиза и Абеляр в то время, когда жизнь Абеляра уже близилась к концу; отметим, что много лет назад, на следующий день после завершения Суассонского собора, он не испытал потребности вот таким образом поверять Элоизе самые сокровенные мысли, а ведь тогда прошло совсем немного времени после их любовных приключений, и все же Элоиза тогда словно бы исчезла из его жизни, а он стал интеллектуалом, философом, одиночкой. Принудив Абеляра вспомнить о ней, потребовав от него обмена письмами, наставлений, проповедей и гимнов, Элоиза добилась того, что Абеляр отдал ей то лучшее, что было в нем, что он отказался от логических рассуждений, чтобы прокричать слова своего символа веры: «Я не желаю быть философом, если для этого мне надобно восстать против Святого Павла; я не хочу быть Аристотелем, если для этого потребуется отвергнуть Христа». Несомненно, никогда подобный вопль не вырвался бы у него, вопль, навеки исключавший всяческие кривотолки и недоразумения, если бы не Элоиза и ее сильная воля, не ее желание не быть забытой.
Действительно, Иерусалим — святой город,Где царят мир, покой и счастье,Где желанию не нужно предупреждать дар,Где получает человек не менееТого, что он пожелал…
Нам надо сейчас возвысить наш дух,Возжелать всеми силами увидеть сию отчизнуИ из глубин Вавилона вернуться в ИерусалимПосле долгого изгнания.Там после того, как наступитНавсегда конец нашим горестям,В покое и тиши мы будем петь гимны Сиона,И твой счастливый народ, о Господь, вечноБудет благодарить Тебя за дары Твоей Милости и Благодати.
Абеляр. О quanta qualia
Итак, на следующий день после закрытия Сансского собора Пьер Абеляр направился в Рим. Он надеялся на то, что ему удастся самолично представить папе римскому свои труды; он полагал, что сумеет заставить признать их вполне, так сказать, ортодоксальными; более того, он рассчитывал, что сумеет доказать перед Римской курией важность своих методов исследования и преподавания, а также необходимость для религиозной доктрины разумного, рационального основания. Он был совершенно уверен в своей правоте и в правоте своего дела, он был сосредоточен и напряжен, собран, сжат, как пружина, в своем желании добиться успеха. Французские епископы могли позволить, чтобы Бернар Клервоский ловко провел их, обманул; но там, в Риме, все будет иначе. Там он, Абеляр, сможет свободно говорить; ему известно от дьякона Бобоне, что у него там есть сторонники.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
