Теперь же, за исключением нескольких островов, населенных дикарями, Гульзакандра была последней страной в мире, сопротивлявшейся имперскому закону; последней страной, где открыто проповедовалась истинная вера, и публично исполнялись ее обряды. Еще остались колдуны в Йевелкане, Зендаморе и Булзаваре — и несколько даже в Калазендре — но они были вынуждены вести свою деятельность в строжайшей секретности. Никто из них не мог добиться такого преимущества над своими коллегами, которое позволило Гавалону называться Великим.
Знамена и штандарты развевались еще над дюжиной других палаток, расположенных на возвышении, но на этих знаменах были не глаза, а открытые руки. Некоторые из этих рук несли пылающие черепа, другие были украшены змееподобными узорами, но знак Губительного Ока Гавалон сохранил за собой. Его рабы-колдуны и его зверолюди носили разные версии этой эмблемы, обозначавшей их принадлежность к личной свите Гавалона, хотя менее ценные слуги обходились тем же клеймом в виде кольца, что и все остальное пушечное мясо.
Гавалон уже начал думать о большей части своей армии как о пушечном мясе, хотя до этого они никогда не видели пушек. Невероятно мощное оружие, которое привезли с собой имперцы во время своей эпохальной высадки, сейчас, по слухам, осталось уже почти без боеприпасов, но его владельцы использовали свое преимущество по максимуму. Пушки, производимые на заводах Калазендры, были далеко не таким грозным оружием, как их предшественники, привезенные со звездных миров, но все же это были пушки. В Гульзакандре не было ничего, что можно было бы им противопоставить — за исключением, конечно же, магии.
Если Империум можно остановить, на это способна только магия.
Гавалон искренне уважал магию и верил в нее — как могло быть иначе, ведь он был величайшим колдуном в Гульзакандре? — но он уважал и историю, а из истории он знал, что магия не спасла колдунов Калазендры от имперской огневой мощи, как не смогла предотвратить ряд измен и предательств, приведших Зендамору, Булзавару и Йевелкану под имперское иго.
По каким-то причинам бог, который был богом всех пяти великих цивилизаций, решил в своей непостижимо таинственной манере позволить своим детям терпеть поражение за поражением, хотя едва имперские корабли успели приземлиться, звезды снова начали свое бесконечное кружение в ночном небе, словно множество разноцветных рыбок. Больше не прилетали корабли, чтобы доставить подкрепление первой волне захватчиков — и, если бог Гульзакандры будет милостив, они больше никогда не прилетят — но те захватчики, что прилетели, уже успели причинить множество бед.
Теперь ход событий должен измениться, если он вообще должен измениться — но если перемены наступят, они наступят со всей беспощадной яростью, на которую способен разгневанный бог Гульзакандры.
Возможно, думал Гавалон, именно так его божественный повелитель и предпочитал разыгрывать свою игру — ибо что для богов жизнь, да и все остальное во вселенной, как не игра? Несчастья этого мира, если посмотреть в правильном свете, были ступенями к славе самого Гавалона. Гульзакандра была наименьшей из пяти великих цивилизаций, самым маленьким пальцем на могучей руке, теперь же она стала бьющимся сердцем поклонения истинному богу во всем этом мире, и ее верховным колдуном был Гавалон Великий, Гавалон Заклинатель, Гавалон Хранитель Сосуда; короче, Гавалон Проводник Будущего.
И, словно услышав эти мысли, Сосуд — чье имя было Нимиан — вышел из палатки за своим хранителем, пугливо оглядываясь на зверолюдей, охранявших вход в палатку. Они были невероятно уродливы даже для зверолюдей — с огромными лохматыми и рогатыми головами как у яков, и ногами как у страусов — но не было никакой причины, почему Сосуд должен был бояться их.
Возможно, это была еще одна из маленьких шуток бога — заставить Нимиана бояться столь многого, а возможно, была в этом какая-то цель, которой Гавалон еще не понимал.
Даже Гавалон Великий был лишь смертным — по крайней мере, пока — но кто знает, кем однажды может стать слуга истинного бога при благоприятных обстоятельствах?
— Началось, — сказал Нимиан. Мальчик явно опять долго спал, как обычно все Сновидцы Мудрости, но теперь, когда он проснулся, было в нем что-то, что приводило в замешательство обычного человека. Даже самые безобидные из Сновидцев внушали страх остальным людям, а Нимиан, несмотря на свою кажущуюся слабость и пугливость, отнюдь не был самым безобидным.
— Конечно, началось, — сказал Гавалон. — Зачем бы я взял на себя труд собирать армию, если бы не началась последняя стадия? Это не то, чем занимаются ради развлечения. Ты не представляешь себе, сколько работы требуется, чтобы организовать армию, даже если ее солдаты лишь сидят и ждут и приказов, как им поступать, когда они пойдут навстречу врагу.
На самом деле, думал он, труднее поддерживать организацию армии на отдыхе, чем на марше, из-за неизбежных проблем со снабжением и санитарией, но не было смысла объяснять все это Нимиану. Сосуду было тринадцать лет, и ему не было суждено стать ни на день старше — впрочем, ему не было суждено и умереть, во всяком случае, в обычном смысле слова.
Что же касается того, кто придет, чтобы занять Сосуд… он, вероятно — хотелось бы надеяться — не будет нуждаться в объяснении мирских вещей.
Вероятно…
Хотелось бы надеяться…
Гавалон нахмурил брови, сознавая, насколько затруднительно это неведение. Он не представлял, какие объяснения могут понадобиться существу, которое он собирался призвать. Но эта тень сомнения быстро рассеялась. Верный слуга Изменяющего Пути во многом должен рассчитывать на вероятности и предположения — и примириться с неизбежным неведением.
Что есть вера как не цемент, скрепляющий кирпичи уверенности, и что есть надежда как не проект, по которому строится все здание?
— Мы не должны быть здесь, — дерзко сказал Нимиан. — Это не то место, а время скоро придет.
— Когда придет время, — ответил Гавалон, — мы будем именно там, где должны быть. Сегодня же я собираюсь быть здесь. Я командующий этого воинства, и меня должны видеть. Должны видеть мое знамя и меня под ним. Я — живой символ Губительного Ока, и ритуал — не единственный мой долг, хотя и главный.
Нимиан осмотрелся вокруг, глядя на суетившихся по лагерю людей и зверолюдей. Гавалон предположил, что мальчишка думает о том, что едва ли у одного из десяти найдется время оглянуться на его знамя или на его лицо — и даже те, у кого есть время, предпочтут не оглядываться. В идеале знамя Губительного Ока должно быть сделано из магически оживленной кожи, содранной с убитого врага, но возможности сделать такое еще не представилось. В любом случае, выдубленная кожа камула была куда прочнее шкуры любого из животных, которых, если верить легендам, привезли сюда люди, когда впервые прибыли на этот мир, за тысячи лет до того, как имперские корабли доказали скептикам, что действительно есть другие миры, вращающиеся вокруг других солнц, и что действительно может существовать миллион миров, населенных людьми.
Из кожи камула или нет, знамя Губительного Ока было грозным оружием и имело устрашающий вид, даже в состоянии покоя. Неудивительно, что лишь немногие люди или зверолюди осмеливались смотреть на него. Когда придет время свернуть яркие палатки и облачиться в броню, все, призванные в это войско, хорошо запомнят страшное знамя. Они пойдут в бой так, словно ужасное Око — и сам Гавалон — еще взирают на них.
Гавалон прекрасно знал, что годы превратили его в нечто почти столь же устрашающее, как его знамя. Быть проводником темной магии его бога означало тяжкие испытания для плоти, но Гавалон не жаловался ни в малейшей степени. В те дни, когда он еще не был Гавалоном Великим, он мог считаться всего лишь уродливым, но теперь никто не посмел бы применить к нему слова «всего лишь» даже в мыслях. Теперь его уродство было грозным и потрясающим, даже возвышенным. Те, кто не знал его, могли принять его за одного из зверолюдей, хотя его ноги по-прежнему нуждались в обуви, и никто не знал, как называется тот жуткий зверь, чью голову он сейчас носил.
— Не обязательно долго смотреть, чтобы увидеть, — сказал Гавалон. — Человек, с которым следует считаться, останется в памяти, даже если его видели долю секунды и краем глаза. Человек, который есть нечто большее, чем просто человек, остается в памяти даже у тех, кто не осознавал, что видел его, кому он казался лишь частью ночного кошмара: силуэт во мраке или в туче пыли, но ничего более отчетливого. Не сомневайся, мое присутствие здесь общеизвестно и ощутимо — и оно останется таковым, когда я должен буду удалиться, дабы завершить ритуал, который решит судьбу этого мира.
— Дабы, дабы, — пробормотал Нимиан, словно это было некое ругательство. Мальчик подпрыгивал, словно ему хотелось справить нужду — но сила, управлявшая им, была гораздо древнее человеческих побуждений. По правде говоря, Сосуд являл собой неожиданно жалкое зрелище — низкого роста, тощий и уродливый. Однако Гавалон знал, что из самых уродливых личинок получались самые сильные огро-мухи и самые красивые дневные мотыльки. Даже мегаскарабеи начинали жизнь жалкими червями-личинками — и чем было преображение столь ничтожных существ, как не живым свидетельством священной изменчивости всемогущего бога, Изменяющего Пути?
