— Ишь ты, — улыбнулся я. — Вам уж и вера моя не по душе пришлась. Вроде ваша родная, радоваться должны…
— Не в вере суть, — пояснил Шерефетдинов, — а в крестном отце. Памятаешь, кто он?
— А как же.
— Вот и мы… памятаем. Да и то взять — обида. Своих воевод исказнил, а басурманина не стал. А ведь приговор для всех един был. Вот и пришло времечко, чтоб по правде все сбылось. Тока ты зубы мне не заговаривай, — предупредил он, не подсобит. Я настороже и, яко пан Станислав, на рожон не полезу.
— Какие уж там зубы, когда я весь в твоей власти, — вздохнул я, легонько тыча носком сапога в бок Гнедко, чтобы он встал поближе к Шерефетдинову.
— Ну то-то, — кивнул он. — Тока боярин сказывал, чтоб допрежь того, яко на тот свет отправить, выяснить, доподлинно ли у тебя некая грамотка пребывает? Потому ларец достань, а сам стой себе смирнехонько да молись, покамест я на нее глядеть стану.
— Понял, — кивнул я, залезая в притороченную суму.
— И засапожника даже не касайся, а то и помолиться не дам, — сразу предупредил он, приметив слегка торчащую из голенища моего левого сапога рукоять ножа.
— Даже и не думаю трогать, — самым миролюбивым тоном ответил я, извлекая шкатулку и протягивая ее Шерефетдинову, попутно успев отвесить ему комплимент: — Хорошего человека послал князь Василий Михайлович. В смысле, подходящего, — искренне одобрил я выбор Мосальского.
— Да уж кого ни попадя не послал бы, — приосанился он. — А ларец ты сам открой, а то мне, вишь, несподручно, сабля мешается, — кивнул он на шкатулку, которую я ему протянул.
— И мне тоже несподручно, — вежливо отказался я и посоветовал: — Да и ни к чему ее открывать, — меж тем плавно вынимая из стремени правую ногу, закрытую конем от глаз Шерефетдинова, и медленно сгибая ее в колене, чтоб дотянуться до сапога.
— Это почему? — насторожился он.
— Видишь ли, если я сейчас ее открою, то боюсь, что грамотка, которая в ней лежит, окажется негодной к прочтению, так как ты, любезный друг мой… — последовала коротенькая пауза, а докончил я свою фразу, уже нежно обнимая Шерефетдинова, который уставился на рукоять моего ножа, торчащего из его груди, — испачкаешь ее своей кровью.
— Ты… — выдохнул он из последних сил, — меня уб-бил?
— Нет, всего-навсего опередил, — поправил я его и, склонившись над незадачливым убийцей, кулем свалившимся с лошади, добавил: — И спасибо тебе от всей души. Просто так даже таких козлов, как ты, я еще убивать не привык — пробел у меня в воспитании, хотя, чую, надо исправляться, пока не поздно, а ты мне здорово помог.
Он еще был жив, хотя силы явно покидали его, но добить умирающего я не мог, рука не поднималась, поэтому вместо второго удара продолжал говорить, говорить, говорить, многословно и путано, объясняя, что хорошим я его назвал лишь потому, что такого человека и убивать одно удовольствие, хотя я, дурак, поначалу отчего-то колебался.
Я болтал, пока Шерефетдинов не затих.
Но даже тогда я не смог остановиться сразу и, пока оттаскивал его за ноги в лесок, все еще рассказывал, как он вместе с Молчановым, а также князьями и боярами Голицыным и Рубцом-Мосальским придет в царские хоромы и станет хладнокровно командовать здоровенными стрельцами, которые вчетвером накинутся на ни в чем не повинного шестнадцатилетнего юнца и начнут его душить.
Вот только теперь командовать ими придется кому-нибудь другому из оставшейся в живых троицы, но ему расстраиваться ни к чему, поскольку у Федора Борисовича есть человек, который царевича ни за что не бросит, и потому добраться до славного доброго паренька смогут только через мой труп, а я помирать не собираюсь.
К тому же мне на днях кукушка накуковала семьдесят шесть лет жизни и продолжила бы еще, если бы я ее не остановил, ибо приплюсовал их к моим двадцати четырем, и получилась круглая цифра, до которой, учитывая нынешние бурные времена, если и дотяну, то дряхлой развалиной. А мне оно ни к чему…
Заткнул я свой фонтан красноречия, лишь когда бросил поверх трупа последнюю зеленую ветку, только теперь понимая, что болтовня была чем-то вроде истерики, только выраженной в своеобразной форме.
Мельком посмотрев на свои мелко дрожащие пальцы рук, я вспомнил дуэль со Станиславом и удивился. Как ни странно, в случае со своим первым покойником я не испытывал почти ничего. Или это тоже благодаря чудодейственному эликсиру Марьи Петровны?
Так и не ответив себе на этот вопрос, я неловко вскарабкался на коня и двинулся дальше по дороге в монастырь.
По пути еще успел удивиться тому обстоятельству, что, пока я трепал языком, мой мозг работал в автономном режиме, грамотно и последовательно руководя действиями бестолкового хозяина, иначе как объяснить тот факт, что узкий тонкий нож-стилет из груди Шерефетдинова я вынул уже в лесу, чтобы не осталось кровавого следа.
И не просто вынул, но тщательно вытер его об Ондрюшин кафтан, после чего — совершенно не помню когда — хладнокровно засунул его в голенище правого сапога.
Дальнейшее мое путешествие прошло как по маслу. Единственное неудобство — это голод. Хлебного каравая, как я ни растягивал его, на всю дорогу не хватило, так что последний из трех дней пути прошел натощак.
Зато воды хоть залейся — речушек на пути встречалось уйма. Вот ею и пробавлялся.
Зато поутру мой конь уже цокал копытами по наплавному мосту через Москву-реку, ведущему прямиком к Яузским воротам Белого города, а еще через полчаса я подъехал к Кремлю и… резко остановился.
Причина тому имелась, и достаточно весомая…
Глава 21
Все за одного
А с чем я пойду к царевичу, то есть теперь уже к царю, когда я понятия не имею об обстановке? Кроме сведений, почерпнутых из разговора двух коломенских стрельцов, у меня нет о ней ни малейшего представления.
Да и какое имеет значение, о чем они там между собой говорят. Тут главное — Москва, и не исключено, что в ней думают иначе.
И еще одно. Войско под Кромами либо взбунтовалось, либо вот-вот взбунтуется, словом, никакие меры не помогут. Значит, мой ученик может опереться лишь на те силы, что в Москве, а их раз-два и обчелся.
Или нет? Сколько в его распоряжении стрелецких полков? Какой настрой у ратников?
Да и с моей Стражей Верных тоже не все ясно. Что, если «прелестные» письма Дмитрия дошли и до моих орлов и теперь в лагере раскол?
Выходило, что надо бы прокатиться и туда, а уж после в голове обязательно сложится картинка возможных дальнейших действий и… соответствующих предложений царевичу, тьфу ты, царю.
Кроме того, оставался еще и Барух.
Возможно, с его помощью кое-что уже добыто, и не просто добыто, но и привезено, а это — в зависимости от содержания — весьма многое может изменить.
Словом, как ни крути, а получалось, что рано мне еще к Федору Борисовичу. В конце концов, сегодня только пятое мая, и пара-тройка дней ничегошеньки не даст, зато понимание обстановки принесет.
Но вначале…
И я решительно направил коня в объезд кремлевских стен. В животе так громко урчало, особенно когда я миновал Пожар и уже проехал Никольские ворота, что на меня пару раз испуганно оглядывались прохожие, но я не обращал внимания, торопясь на свое подворье.
Меня ждала Марья Петровна с чем-нибудь вкусненьким…
Как я не захлебнулся голодной слюной, пока моя ключница самолично хлопотала возле печки, не знаю. Но утерпел, выстоял, продержался и… был вознагражден.
За ушами у меня не просто трещало — хрустело и грохотало, пока я наворачивал теплые наваристые щи вприкуску с толстенным ломтем, отрезанным от только что испеченного душистого каравая.
Но не следует думать, будто я тупо лопал, и все.
Даже из обеденного времени я ухитрился извлечь пользу, попросив Марью Петровну поведать как на духу, что в Москве говорят про угличского царевича Дмитрия.
К сожалению, порадовать меня она не смогла.
Если быть кратким, то в умах царила сплошная сумятица, а также шатание и разброд. Население стойко разделилось на три части: «за», «против» и «не знаю, к чьей стороне приткнуться».
Последних было подавляющее большинство, но беда заключалась в том, что если агитаторы за Дмитрия действовали вовсю, то годуновские предпочитали помалкивать.
Рассказала она и о своей поездке в Ольховку, но там, прямо как у Ремарка, вообще все было без перемен[120], так что я вполуха слушал про хитрые измышления Ваньши Меньшого и, честно признаться, так толком и не понял суть его попыток каким-то образом надуть меня с отдачей долга.
Признаться, после сытного обеда меня неумолимо тянуло в сон, и встрепенулся я лишь один-единственный раз, когда ключница сообщила, что, по словам Световида, камень вроде бы стал терять свою былую силу.
Однако подробно говорить на эту тему волхв отказался, заявив, что расскажет все при встрече, на которую мне бы лучше поспешить, иначе может оказаться поздно.
