— Князь Григорий Александрович, довольно сидеть в темноте, она кружит тебе голову. Я прикажу зажечь свечи.
Она дернула сонетку, через несколько секунд дверь приоткрылась и дежурный камердинер Зотов спросил:
— Что прикажете, ваше величество?
— Сделай милость, внеси шандал.
— Не гневайся, матушка, — торопливо проговорил Потемкин, — ради Бога прости: забылся. Сердце возговорило. Его не уймешь.
— Не гневаюсь, сердце не камень. Пора тебе ехать, друг мой. Господь с тобою, будь благополучен. Я тебя не оставлю.
и она протянула князю обе руки. Он бухнулся на колена и впился в них губами.
— Полно тебе, Григорий Александрович, полно, ну будет, будет…
— Жизнь свою положу за тебя, матушка-государыня, — умиленно бормотал Потемкин, не отпуская ее руки, — до последней капли крови, до последнего вздоха…
— Встань, князь светлейший, будет тебе в ногах валяться. Езжай. Буду ждать от тебя доношений. Береги себя, ты мне во всякое время надобен.
Потемкин встал и в три шага очутился возле двери. Отстранив камердинера, несшего зажженный канделябр, он вышел. У крыльца его уже ждал экипаж, запряженный восьмеркой, адъютанты и казачий эскорт.
— Боур, пошли разъезд вперед разведывать дорогу, — сказал он адъютанту, — я попробую вздремнуть, не слишком бы трясло только.
— Ах, ваша светлость, не зима ведь, трясти будет.
— Укачает, — отвечал Потемкин, — на рессорах-то. Жаль, отпустил из Полтавы Суворова Александра Васильича, теперь он мне позарез надобен.
— В Херсоне его найдем, там он обосновался, — убежденно отозвался адъютант.
— Ну да ладно. Гони!
По счастью, из-за редких облаков выкатилась полная луна. В ее холодном свете все казалось призрачным. И неширокий наезженный проселок светился влажной колеей после недавнего дождя. Светлейший спал, причмокивая губами, ровно дитя.
От Харькова до Херсона путь не ближний: верст эдак шестьсот. Дороги петляли точно так, как петляли реки. Останавливались в Екатеринославе, распесочили подрядчиков, пополнили возок со снедью, безотлучно следовавший за князем: вяленой стерлядью, огурчиками солеными да хрусткой квашеной капустой, до которой Потемкин был великий охотник.
На седьмой день не слишком торопкой езды прибыли в Херсон. Первым делом Потемкин пожелал обозреть адмиралтейство и верфи. На стапелях высились остовы двух кораблей. Земля была устлана щепою, и князь с наслаждением вдохнул в себя запах распятого дерева, возбуждающе смолистый.
— Хорошо! — бормотнул он и, подозвав к себе главного корабельщика, спросил: — Жаловаться будешь?
— Буду, ваша светлость.
— Ну так торопись, покамест я здесь.
— Киев худое дерево сплавляет. Намоклое, долго сохнет. Дуба на рангоуты мало.
— Еще что?
— Плотников бы поболе. Опять же мяса говяжьего на рацион провиантмейстер не поставляет.
— Плотников выписал, должны приехать при команде. Провиантского чиновника прикажу выпороть. Мясо будет, людей надобно кормить отменно, дабы столь же отменно трудились. Ты за тем следи и, ежели что не так, докладывай без робости.
— Премного благодарны, ваша светлость.
Подошел к плотникам, задрав голову, крикнул:
— Здорово, молодцы! Всем довольны?
Бородатый верзила, воткнув топор в дерево, отвечал смело:
— Николи, ваша милость, работник всем доволен не бывает. Харчем обижены.
— Я уж приказал. Буду спрашивать за худой харч. Старайтесь, я вас не оставлю.
— Ужо постараемся, ваша милость.
Объехал казармы, склады, потребовал к себе воинских начальников и выслушал их претензии. И лишь после этого отправился в свою резиденцию, приказав отыскать Суворова и просить его к себе.
Сухонький, быстрый и востроглазый, с подпрыгивающей походкой, напоминавший драчливого петуха, явился Александр Васильевич. Потемкин торопливо пошел ему навстречу, обнял — Суворов утонул в его объятиях, как тонет кукла в объятиях ребенка.
— Благодетель, как есть благодетель, — скороговоркой выпалил Суворов. — Душевно рад явлению вашей светлости в здешних палестинах.
Потемкин добродушно усмехнулся: странности генерал-поручика ему были ведомы. Сказал:
— Государыня просила сердечно благодарить за прекрасную выучку войска при инсценировании Полтавской баталии.
— Драгоценную табакерку получил, чего ж еще?
— А еще, драгоценнейший Александр Васильич, велела поздравить чином генерал-аншефа.
— Экая благость! — непритворно обрадовался Суворов. — Впрочем, жалею, весьма жалею.
Потемкин пожал плечами:
— О чем это, неужто о производстве?
— Никак нет-с. О том, что не объявлено было там, в Полтаве. Бросился бы в ноги государыне, облобызал бы белую ручку, дарующую блага.
— Ну, милейший, это пустяк.
— Однако ж генерал-майор Голенищев-Кутузов остался без награждения, а сие вовсе не пустяк. Егеря же его блеснули.
— Согласен. Ему тож недолго ждать производства, я о сем постараюсь. Позвал же я тебя, Александр Васильич, будучи озабочен: грядут события. Из Царьграда доносят: турок сбирается в поход. Начнет Очаков. Каково там? Считано ли, мерено?
— Вестимо, коли Очаков под самым носом у Кинбурна. Скажу на память: фрегат сорокапушечный, три корабля шестидесятипушечных, шесть шебек, о десяти пушках каждая, шесть фелюг и некоторое число мелких судов. Гарнизона же близ трех тыщ да конных албанцев сотен пять. Не больно много.
— Жди пополнения. Эту малость без особого труда сокрушить можно.
— Паша очаковский не злонамерен. Посылал к нам за солью.
— Придет время и всыплем ему соли, — усмехнулся Потемкин, — время это близится.
— Ему тоже это ведомо: крепостное строение продолжает. Однако же работного народцу маловато.
— Как думаешь, где начнут?
— Драчку-то? Вестимо, с Очакова. На Кинбурнский наш гарнизон навалятся, сбросить его в море захотят.
— Очаков сокрушить надобно в первую голову.
— Точно так. Ибо он есть турецкий клин, воткнутый в наше тело. Полагаю, однако, и с других сторон пойдут на нас походом. Сильная крепость Аккерман, другая столь же сильная — Бендеры, опять же Измаил. Оттуда скакнут. От Дуная везирская армия начнет движение в наши пределы.
— Ты, чай, слышал из уст императора римского обещания. Боюсь, обещаниями они и пребудут.
— Не впервой с турком биться. Побьем, — пообещал Суворов с обычной своею неколебимой уверенностью.
— Я тоже так полагаю. И государыню в том заверил. Но должно нам создать превосходство притом. А сего я не вижу.
— Помилуй Бог, ваша светлость. И я не вижу. Но время еще не упущено — можем наверстать.
— Нету времени, — уныло произнес Потемкин. — Я мыслил сию войну решительною, последнею и закончить ее в Царьграде.
— Было бы славно, ей-ей, — отозвался Суворов, — да ведь не дотянемся в этот раз. Не вижу для сей решительной кампании силы. Турка мы сокрушим и можем потеснить изрядно. Но не до Царьграда.
Князь повесил голову. Он был удручен, что бывало с ним редко. Обычную его победительность как рукой сняло. Мыслью обнимал он сейчас все подвластные ему пространства, всю Южную Россию, прозревая все полки, все дивизии и корпуса, военный флот, и убеждался — мало! Пригонят тысяч полтораста рекрут — их учить и учить, а выучатся ли. Бог весть. Старослужащие прошли чрез многие годы, прежде чем стали надежною силой.
Упустил! За строением городов, портов, кораблей, крепостей, за бешеной скачкой во все концы упустил главное: создание мощной армии, способной претворить в действительность его заветную мечту. Считал, считал и не рассчитал. Как-то вдруг прозрел и пригорюнился: не накопил силы. Не озаботился хотя бы лет за пять подготовкой рекрут, заготовлением амуниции, литьем пушек. Были мечтания о Греческом проекте, не поставленные на ноги…
Теперь уж не успеть. И эта кампания не станет решительной, прав Суворов, у него трезвый взгляд.
После… Даст ли Бог веку. Сорок восемь лет набежало. Немало, но еще не старость. Эвон, Александр-то Васильич на целый десяток лет его старше, ровесник государыни, между прочим, а каким петушком скачет, как молодо глядят его голубые глаза, сколь задорно вздернут нос да и седой хохолок… Дурашлив нарочито, любит прикинуться простачком, а ведь солдаты в нем души не чают, за ним куда хочешь пойдут, стоит ему слово сказать…
— Александр Васильич, окажи милость, поедем со мною, покамест затишье, — неожиданно предложил он. — Хоть на недельку. Устал я, от всего устал, мотаюсь туда-сюда без роздыху какой уж месяц. Да что месяц — год за годом.
— Почту за честь быть слугою вашей светлости, — наклонил голову Суворов. А когда глянул — в глазах скакали бесы. — А куда, позвольте вас спросить?
— Есть у меня именьице в Тавриде неописанной красоты.
— Извольте, последую.
