Якова Кронидовича, как всегда, не было дома.
Часов в двенадцать Валентина Петровна надела старую, маленькую шляпку и густую вуаль и сказала, что пойдет прогулять Диди.
Был великолепный зимний день. После вчерашнего грохота и треска мостовых казалось тихо, и громки были голоса прохожих и дворников, посыпавших желтым песком панели. В небе клубились туманы, и сквозь них солнце было желтое, и не больно было смотреть на него. Весело, обрадовавшись мягкому снегу, бежали лошади, и маленькие санки неслись, оставляя рыхлый, серебряный след. Мальчишки-школьники посреди Николаевской играли в снежки. Диди, обезумевшая от света, снега и холода, носилась взад и вперед.
Валентина Петровна отправилась в цветочный магазин «Флору». Она вызвала мальчика в коричневой куртке. Нет, того офицера, что посылал ей цветы, еще не было. Вероятно, сегодня уже и не будет. Он всегда бывал в девятом часу.
Валентина Петровна выбрала несколько больших белых разлохмаченных хризантем и поехала домой.
Надо было жить. Надо было лгать. Ее жизнь давно была ложью. Ехать на квартиру Портоса боялась. На «ту» квартиру — знала, что без приглашения напрасно. Там никого не могло быть.
Вчера, во время обеда, подали карточки Петрика. Значит, Петрик был здесь и это его она видела в вагоне трамвая. Не он ли помешал Портосу? Но, если он помешал вчера — сегодня были бы условные цветы и все объяснилось бы.
Она унесла туберозы из спальни. Она знала, что больше отказывать Якову Кронидовичу она не может.
Была тяжелая ночь. И долго после ухода мужа она лежала на постели навзничь и не могла отрешиться от кажущегося ей запаха трупа. Потом встала и до утра сидела в кресле у окна. Ее ноги стыли. Зябко куталась она в халатик и ни о чем не могла думать.
И прошло еще два дня. — Не было ни цветов, ни письма, ни самого Портоса. Она терялась в догадках.
У Якова Кронидовича были какие-то спешные и сложные дела. Он пропадал с утра до самого обеда… Опять с мертвыми телами!
На третий день утром, за чайным столом, она машинально развернула брошенную Яковом Кронидовичем "Петербургскую Газету". От газеты пахло типографской краской. Четко, по дуге, шла надпись названия. На первой странице стоял заголовок: — "Страшная находка". Она стала читать, сначала равнодушно, без внимания, потом с какою-то странною внутреннею дрожью.
По всему Петербургу были раскиданы части человеческого тела. В трамвае, на пароходе, в Летнем саду, на скамейке, на подъезде Окружного суда были найдены тщательно запакованные, — где рука, где кусок ноги, где внутренности человека. Куски принадлежали молодому мужчине, но кому, за ненахождением головы, определить было невозможно. Полиция сбилась с ног. Надо было отыскать, кто убит, где, кем убит и почему убит. Но даже место преступления не было обнаружено.
Валентина Петровна подняла глаза от газетного листа. Безсильно упали руки. Точно железным обручем сдавило голову.
"А что, если?.."
XI
За обедом, Валентина Петровна протянула газету Якову Кронидовичу и сказала, нервно смеясь: -
— Ты читал?.. Какой ужас!..
Между ними, закрывая лицо Валентины Петровны от Якова Кронидовича, в большой мутно-лиловой копенгагенского фарфора вазе стояли те белые, лохматые хризантемы, что купила она на другой день после ужасного тумана. И Яков Кронидович не видел ее страшно бледного лица и в гримасу исказившей его деланной улыбкой.
Он прожевывал хороший кусок телячьей грудинки, и мягкие хрящики славно хрустели на его здоровых, крепких зубах. Она думала: как может он есть мясо, когда возится с трупами!
— А, как-же! Дело в моих руках. В анатомический театр уже доставили почти все тело. Недостает головы… и еще там… мелочей…
— Вот ты говорил как-то, — сказала Валентина Петровна, с трудом выдавливая из себя слова, — что твоя наука способствует раскрытию преступлений… Ну и вы… ты… узнали, кому принадлежит это тело?..
От ноздрей к ее рту легла глубокая брезгливая складка. Лицо было совсем белое. В глазах горел лихорадочный огонь. Но Яков Кронидович видел его сквозь крученые лепестки хризантем и ничего не замечал.
— Без головы, по неполному телу, определить, кто убит, почти невозможно… — Он был рад, что, наконец, его жена заинтересовалась его делом, его профессией и, как она сказала: — «его» наукой. — Однако, многое уже нами раскрыто.
Он опять захрустел хрящами. Она почти лишалась чувств.
— Например?
Он не столько слышал, сколько догадался, что она сказала.
— Мы знаем: — убит молодой двадцатипяти-тридцатилетний мужчина. Полный сил… Хорошо упитанный… Хорошего общества, ибо тело холеное, тщательно мытое… На руке след браслетки… Пальцы обрублены, и их не нашли… Верно были упакованы отдельно, или брошены так, в снегу затерялись… Убит в тот день, помнишь, когда был туман и я понапрасну искал Васю на Кирочной…
Он говорил это спокойно, почти весело. Ему доставляло удовольствие похвастать, как много уже раскрыла «его» наука и как потому она важна.
— Кто же убил? — спросила она ломающимся голосом.
Теперь и он заметил ее волнение.
— Но тебя это пугает, — сказал он. — Я привык, а тебе это неприятно слушать.
— Нет, говори… Это интересно… Точно в романе… С Шерлоком Холмсом.
— Наша полиция не уступит английской в деле уголовного розыска. Как по телу Ванюши Лыщинского мы определили, что мальчик убит евреями с ритуальными целями, так тут мы говорим, что убийца прекрасно знал анатомию… Это или прозектор, или студент, или, в крайнем случае, — мясник… Так славно разделан труп…
Он сказал это со вкусом. Она содрогнулась, но он опять не заметил. Таня, наконец, убрала эту ужасную телячью грудинку и сняла ее чистую тарелку — Валентина Петровна не притронулась к жаркому. Подали обсахаренные груши в рисе.
— Кто-то задушил его… И, должно быть, не удавил веревкой, а душил долго руками. И была борьба. И этот кто-то был очень озабочен сокрытием преступления. Все, чего касались его руки, все, что имеет индивидуальные признаки, им уничтожено. Но, вероятно, по обстановке, он не мог уничтожить всего, и вот разделал труп умелой рукой и разбросал по городу.
— Зверь, — прошептала Валентина Петровна.
— Нет, зверю никогда до этого не додуматься. Это человек… Положи мне, милая, еще рису. Ужасно вкусно сделано. И соус, верно, с мараскином.
— Хорош человек, — сказала Валентина Петровна, — накладывая на тарелку мужа рис.
— Человек очень умный и осторожный. И без предрассудков. Сделал он свое преступление с заранее обдуманным намерением. Куски тела тщательно запакованы в сахарную плотную бумагу, обернуты, кроме того, внизу вощанкой, и аккуратно перевязаны веревкой… Я говорил коллегам, шутя, если бы мне надо было послать из Анатомического театра в аудиторию или на Женские курсы кусок тела — я бы не сумел лучше запаковать. Теперь чины сыскной полиции доискиваются, кто и когда покупал бумагу и веревки… Да еще надо все-таки разыскать, где было совершено преступление… Тебе моя сигара не помешает?
— Кури, пожалуйста.
Таня, тихо ходя вокруг стола, безшумно прибирала посуду. В столовой с плотно занавешенным окном было слышно, как сипела у Якова Кронидовича во рту сигара. Сизые струи дыма тянулись под лампой и окутывали сложными спиралями лент хризантемы. Валентина Петровна не сомневалась, что эти страшные куски тела, найденные по всему городу, принадлежали ее Портосу.
Но кто его убил и почему?
XII
Если Валентина Петровна, горячо и бездумно полюбив Портоса и так беззаветно страстно отдавшись ему, совершила преступление против верности мужу, против церковной и общественной морали, то те страдания, что испытывала она теперь, были ее искуплением.
Точно тупою деревянною пилою распиливали на части и разбрасывали по городу не тело Портоса, но ее тело, а она должна была молчать и улыбаться и вести тот образ жизни, какой вела и раньше. Принимать, бывать на жур-фиксах, слушать городские и политические сплетни, и играть на рояле.
Газеты сделали из этого убийства шум. И особенно старались об этом еврейский газеты, а таковых было большинство. Приближался день разбора дела Дреллиса и так важно было создать сенсацию и отвлечь внимание общества от их дела. Так же, как и в деле Ванюши, вместе с чинами сыска и следователями, по следам преступления кинулось множество добровольных сыщиков, так и тут газетные репортеры и корреспонденты наполняли столбцы газет кричащими статьями.
Эти статьи были пыткой Валентины Петровны. Она должна была говорить о них с равнодушной улыбкой, ужасаться, жалеть, негодовать, но ровно столько, чтобы не выдать себя.
Уже на другой день после их обеденного разговора она прочла то, чего ждала и в чем была уверена.
