Думал ли тогда Тихон, что судьба опять сведет его с тем командиром, который станет его начальником, и он, Глоба, будет глубокой ночью сидеть на холодном крыльце в одном белье, дымить самокруткой и тревожно вслушиваться в мертвую тишину спящего городишка?
Как медленно встает рассвет… Вот на востоке кто-то, словно нехотя, принялся смывать с купола неба закопченный слой — помутнели края, тускло забрезжили, потом все небо стало наливаться силой, окрепло и пролилось за горизонт алой полосой.
Уже одетый, подпоясанный, в туго надвинутой на лоб милицейской фуражке, Глоба вскочил в седло и, разбирая поводья, скомандовал двум подчиненным:
— По коням, ребята…
Они некрупным шагом миновали ворота и легкой рысья поскакали по пустынной дороге. У водоразборных колонок и колодцев уже гремели ведрами рано поднимающиеся хозяйки, по обочинам там и тут гнали на прибрежный луг скотину заспанные мальчишки. Устоявшиеся за ночь лужи были прозрачны, на них лежали намокшие листья.
На окраине города всадники свернули к оврагу и остановились около небольшой хаты. Перегнувшись через забор, Глоба негромко позвал хозяйку. На крыльцо вышла старая женщина. В подслеповатом окошке показались лица детей.
— Где Сидоренко? — спросил Глоба, поздоровавшись.
— Поехал в ночь, — с беспокойством проговорила женщина, пристально вглядываясь в милиционера. — Может, с ним случилось что? Вы скажите, ради бога… Поехал с вашим начальником…
— Нет, все в порядке, — ответил Глоба, разворачивая лошадь. — Я просто хотел узнать… До свидания.
Итак, бывший бандит, помилованный по амнистии, сегодня ночью отбыл вместе с начальником уездной милиции в сторону Волчьей Ямы. Со стороны Сидоренко ловушки быть не может — семья осталась в городе. Дорога к лесу одна — Глобе ли не знать ее? По ней он шел в банду, возвращался назад…
Долго качались они в седлах, устало опустив головы на грудь, пряча глаза от слепящего солнца. Узкая дорога петляла между косогорами, выводила на голые бугры. Под копытами лошадей мягко чавкала раскисшая глина, комьями отваливался подсохший чернозем, шуршал слежавшийся песок…
К полудню всадники увидели село Пятихатки, было оно убогое, с криво поставленными дворами. На лай собак начали выходить люди, вездесущие мальчишки заскакали перед лошадиными мордами, цеплялись за отполированные подошвами стремена.
— Здоров, дядько Иван, — весело проговорил Глоба, узнавая среди кучкой стоящих мужиков своего знакомого.
— Здоров, — ответил пожилой крестьянин, помогая милиционеру слезть с лошади.
— А что такой грустный, дядько Иван? — засмеялся Глоба. — Дети здоровы? Жена не хворает?
— Да все в порядке, — вздохнул крестьянин.
— Чего ж ты такой хмурый?
— А вести такие, — отмахнулся он горестно.
— Что-то я тебя не возьму в толк…
— А сегодня поутру на соседние Дворики банда напала, — ответил крестьянин. — Председателя сельрады и еще двух постреляли прямо в хатах. Все дочиста забрали и с лошадьми — гайда в лес.
— И что же то были за люди? — тихо спросил Глоба.
— Та, мабуть, банда Корня, — с неохотой проговорил кто-то из крестьян. — Видели его. Их пятеро, все с куцаками.
— И когда это было? — с затаенной надеждой спросил Глоба.
— Та еще солнце только начало подниматься…
Глоба торопливо распрощался, и всадники свернули на тропу, ведущую сквозь березовую рощу. Большие, в обхват, стволы, забронированные потрескавшейся корой, светились под осенним солнцем.
Они спешили, Глоба то и дело оглядывался на отстающих — у них были кони похуже, подгонял их призывными взмахами руки с болтавшейся на запястье ременной плетью.
Он уже понимал, что они опоздали, но чувство отчаяния толкало его вперед, он не хотел думать, что для встречи с бандой их не так много и, если не устроят засаду, то трех карабинов и одного маузера будет недостаточно, чтобы отбиться… А если с ходу налетят на пули… И все-таки гнал и гнал лошадь, подстегивая на подъемах — не видел пены на железных удилах, не слышал её усталого храпа. Он надеялся на чудо, на неимоверный счастливый случай, в конце концов, на удачу.
Кони вымахали из березняка на проселочную дорогу, земля ее была непримята, без следов от подвод. Поскакали вперед, почти касаясь коленями друг друга, приподнимаясь в седлах, пристально глядели в даль уходящей дороги. Темный лес — Волчья Яма — уже виднелся на горизонте острыми зазубринами.
— Слева… Под корявой сосной, — проговорил один из всадников.
И Глоба тоже увидел под тенью раскидистой сосны телегу и лошадь.
Они ударили шпорами по жарким бокам, в нетерпении поддернули поводья.
— Ги-и! Ги-и! — по-казачьи гикнул милиционер, вырываясь наперед и на скаку ловко сбрасывая из-за плечей короткий карабин.
Худая кобыла равнодушно щипала редкую траву, с хрустом выдергивая ее из песчаной почвы, усеянной сухими иголками и расклеванными шишками. В телеге, связанные спинами, полуобвиснув на веревках, сидели двое. Оба были залиты кровью, с выколотыми глазами. В обезображенном болью лице Соколова трудно было признать знакомые черты — оно стало, меньше, словно муки иссушили его, зубы намертво прикусили нижнюю губу.
Глоба в молчании разрезал ножом веревку, выпутал из нее; тело своего начальника и осторожно положил на дно телеги! Из судорожно сжатых пальцев вынул втиснутый в кулак клочок бумаги. На нем корявым почерком были выведены слова: «З комуністами розмовляю тільки так!! Батько Корінь».
Вторым убитым оказался Сидоренко — пожилой человек, обросший седыми волосами. Из его рта, раскрытого в безмолвном крике, торчала смятая бумага. Глоба взял ее в руки и разгладил на ладони. Теми же неуклюжими буквами было написано: «Зрадникам i відступникам — перший ніж».
Глоба привязал повод своей лошади к задку телеги, поднял вожжи и вывел кобылу на дорогу. Сам зашагал по обочине, цепляясь шпорами за жесткую траву. Колеса попадали в рытвины, с бряканьем переезжали толстенные корни, торчащие из почвы. При каждом таком ударе головы убитых стучали о доски.
Глоба только сильнее стискивал челюсти, словно завороженный глядя на мерно двигающийся, обросший линялыми волосами, костлявый круп лошади, на котором темнел запекшийся в крови след чьей-то пятерни — печать убийцы.
Похоронили Соколова посреди булыжной площади, напротив каменного здания собора — могильный холм, весь заставленный венками, огородили дощатым палисадником. Играл оркестр кожевенного завода, на котором когда-то работал Николай Прокопьевич.
У жены убитого, всегда тихой, мало чем раньше приметной женщины, от горя отказали ноги. В бессилии она провисла между Глобой и Рагозой, державшими ее под локти, и страшным, немым взором следила за движением красного гроба над головами сотен людей.
