— Уменьшения? — опять гаркнули сверху. — Ты хочешь всех превратить в пигмеев?
— Нет, этого мало, — спокойно возразил Ндау. — Когда все люди уравняются в росте с пигмеями, уменьшение должно продолжаться — общее для всех. Пигмеи тоже слишком крупны.
— До какой величины ты предлагаешь уменьшаться, Нгау? — спросил Стэффорд.
— До биологически допустимой, Стэф. Я не утверждаю, что это единственно возможное решение проблемы. Но если не будет найдено других путей, то оно может оказаться наиболее радикальным. Планета станет просторнее, а пищи и прочих материальных благ понадобится значительно меньше.
— Ну конечно, — раздался иронический голос. — Горсти хлебных крошек и ложечки воды хватит на целую неделю. Но не опасаешься ли, что нас загрызут муравьи?
— И вообще — как быть с другими животными? — выкрикнула Нонна. — Их всех тоже уменьшать?
— А дома? — Выкрики нарастали лавинообразно. — А технические средства цивилизации?
— Поломаем все! Вернёмся к первобытной радости жизни!
— Переселимся в скворечники!
— Что вы резвитесь, как первоклассники? — крикнула Андра. — Предлагается идея, пока только идея. Новизна и необычность требуют серьёзного подхода, а вы…
Её возмущённый голос потонул в нестройном хоре. Стэффорд стучал молотком, безуспешно пытаясь водворить тишину. А Нгау, маленький упрямый человечек, спокойно стоял посреди этого урагана.
Потом шум стал стихать, и тут знакомый голос произнёс медленно и как бы задумчиво:
— По-моему, не надо уменьшаться. Есть другой путь.
Голос Феликса! Я привстал и увидел его лохматую голову на тонкой шее, раньше я не замечал, что у него такая тонкая шея, или, может, он похудел? Он сидел на несколько рядов ниже меня.
— Какой путь ты имеешь в виду, Феликс? — осведомился Стэффорд.
— Я могу показать, — ответил тот нерешительно, — но это пока только формулы, боюсь, что вы… Я ещё не думал, какое для них найти словесное выражение…
Диспут окончился, но мне не сразу удалось протолкаться к Андре. Могучие спины этнолингвистов загородили её от меня, проходы были забиты. Действительно, тесновато стало на шарике, подумал я, протискиваясь вниз. Вдруг я оказался притёртым к Феликсу.
— Привет! — Я попытался высвободить руку, чтобы хлопнуть его по плечу. — Как поживаешь, потрясатель основ?
Он пробормотал нечто неразборчивое, в глазах у него мелькнуло не то удивление, не то испуг. В следующий миг он рванулся вверх, чуть не опрокинул седоусого гуманитария, бочком пролез меж двух полинезийцев и был таков. Что ещё за странная выходка?
Наконец я пробился к Андре. Она убедительно доказывала что-то Стэффорду, тот слушал её с доброй улыбкой, Эугеньюш заметил меня, сказал Андре несколько слов на незнакомом мне языке, с прищёлкиванием. Андра живо обернулась…
— Ох, Улисс!
У неё опустились руки и как-то поникли плечи — будто она вдруг обессилела. Целоваться на людях не хотелось, я взял её узкую руку в свои ладони. Ну вот. Теперь все в порядке. Теперь не выпущу твоей руки, пока Самарин не объявит глобальные розыски некоего Улисса Дружинина, пилота всевозможных линий.
Я, конечно, слышал, что говорили вокруг. Слышал, как Стэффорд, обращаясь ко мне, нахваливал Андру за кипучую просветительскую деятельность в пигмейских деревнях. Слышал, как Эугеньюш рассказывал что-то смешное про Андру — как она училась пигмейским танцам и преуспела в них. Я и свой голос слышал. Я отвечал на шутки и приветствия, нескладно острил. Но мысли мои были заняты только Андрой, я не мог оторваться от неё. Только на какой-то миг я отвёл глаза и встретил взгляд Леона. Он смотрел на меня серьёзно, без улыбки, и пощипывал двумя пальцами себя за мочку уха. Потом я услышал голос Стэффорда — он разрешил Андре не являться на вечернее заседание конгресса. На редкость умный человек! Я горячо его поблагодарил. Я похлопал бы его по плечу, если б не разница в возрасте. Хорошо бы выучиться повязывать платок вокруг шеи с таким же небрежным изяществом, как это делает Стэффорд.
Мы выбрались из конференц-зала, и я все держал Андру за руку, сухую и горячую.
В высоком небе шла весенняя игра солнца и облаков. Налетал ветер, ошалевший от весны, и берёзы сквозь зелёный дым махали белыми руками, все вокруг было полно движения, вспышек света, колыхания теней.
— Что за очки на тебе, русалочка?
— Ой, ты знаешь, в Камеруне было такое палящее солнце, что у меня воспалились глаза. Как тебе леталось, Улисс?
— Плохо леталось. Слушай! Прежде чем мы превратимся в козявок по рецепту Нгау, я хочу тебя поцеловать. А то ведь и губ не различишь.
— Нет, нет, Улисс… Разве можно на дороге? Нас увидят…
— Пусть видят.
— Нет, нет! — Она все же уклонилась. — Куда мы идём, Улисс?
— Домой, конечно. Сейчас прыгнем на трансленту и поедем домой. Как поживает наш верный мажордом?
— Знаешь что? — Андра остановилась. — Давай зайдём в кафе. Я очень голодна.
— Давай. Я, кажется, с утра ничего не ел.
В этом кафе на станции трансленты мы бывали и прежде. Снаружи увитое виноградным вьюнком, оно было расписано внутри фресками, которые мне нравились. Тут была чуть ли не вся история мореплавания. Полинезийский катамаран мирно соседствовал с ощетинившимся копьями кораблём викингов. «Чайный» клипер взлетал на гребень волны, а дорогу ему пересекал белый красавец лайнер прошлого века. Тут были корвет «Витязь», и «Фрам», и затёртый льдами «Челюскин», и «Кон-Тики», и современные быстроходные суда, не знающие качки.
За столиками группками и в одиночку сидели студенты Веды Гумана. Многие из них кивали и улыбались Андре, когда мы проходили к свободному столику у окна. Кое-кто салютовал и мне. Мы сели и заказали роботу-официанту еду и питьё.
Неподалёку от нас шёл довольно шумный разговор. Отчётливо донёсся самоуверенный голос:
— Примитивная мысль, ни капли чувства, вообще ничтожество.
— Ах, верно, — подхватил женский голос, — я всегда это говорила.
Я оглянулся и увидел парня с зачёсом на лоб и презрительно выпяченной нижней губой. К нему прислонилась плечом хорошенькая толстушка. Ещё трое сидело с ними за столиком, затылок и разворот плеч одного из них показались мне знакомыми.
— Сними очки, русалочка, — попросил я. — Здесь свет не яркий.
Помедлив немного, Андра сняла очки и принялась крутить их на столе.
— А знаешь, — спешил я поделиться своей радостью, — у меня появилась сестрёнка — там, на Венере. Сабина! Черноволосая такая малышка, с куклой. Здорово, правда? Вместо линейной генеалогии опять появится разветвлённая… Постой, кем же она тебе приходится? Ну, как это называется… кажется, золовка, да?
— Да… кажется… — Против ожидания, Андра нисколько не обрадовалась благоприобретённой родственнице.
— Ты чем-то расстроена? — спросил я. — У тебя грустные глаза.
Она выпрямилась и вскинула на меня взгляд, и вдруг я понял не знаю каким — шестым или седьмым — чувством, что случилось страшное, непоправимое. «Не надо, молчи!» — хотел я крикнуть…
— Улисс… мы столько времени не виделись, я столько должна тебе рассказать…
— Не надо, — услышал я словно бы со стороны свой голос.
— Я очень много пережила за это время…
О, черт! «Столько времени», «это время» — к чему тянуть?
— Кто? — спросил я, с трудом шевеля языком. — Этот… Эугеньюш?
— Да ничего подобного, ничего подобного! — быстро заговорила она, наклонясь ко мне. — Ничего подобного не было, ты не имеешь права так думать обо мне, здесь совсем другое…
— Другое? — переспросил я. И тут меня осенило. С ошеломляющей быстротой пронеслись обрывки впечатлений, сцепляясь в одно целое, — пристальный взгляд, просверливший мне затылок, и жирная красная надпись на плёнке среди формул: «Андра», и сегодняшний испуг, и поспешное бегство… — Феликс, — сказал я.
— Ни разу, ты слышишь, ни единого разу он не обмолвился о своём чувстве, да и вообще никогда мы не оставались наедине, он сторонится меня. Но ведь не скроешь… Я думала, моя поездка в Африку покончит с этой нервотрёпкой. Нет. С ним прямо не знаю что творится, какие-то чудачества… да нет, не чудачества — срывы. Ты же знаешь, какой он…
— Андра, уедем отсюда, уедем, улетим в Конго, на Луну, куда хочешь, вот сию минуту, куда глаза глядят… Родная, уедем, уедем, — заклинал я её с внезапно пробудившейся верой в спасительность расстояний. — Не говори сразу «нет», подумай, вспомни, как было нам хорошо. Андра!
Я продолжал ещё что-то говорить, боясь остановиться, боясь окончательности, но уже знал, что все кончено.
Плыли корабли на фресках, уплывало короткое моё счастье, бородатый бог хмуро глядел на меня с паруса «Кон-Тики». Я умолк.
