Курлятьеву было тяжело. Он молчал, не зная, какими словами успокоить своих родственниц. Никогда еще не случалось ему вести разговоры на подобные темы. Ровно ничего не понимал он в них. Они, может быть, и правы, очень может быть, что человек, из-за которого волнуется его прекрасная кузина, действительно человек добродетельный и все, что на него возводят, не что иное, как ложь и клевета. Легкомысленно повторять эту клевету, как он сейчас сделал, разумеется, не похвально, но стоит ли приходить из-за этого в такое исступление? Что такое этот масон для Магдалины? Во всяком случае не муж, не любовник и даже не брат.
Чувство, похожее на ревность, зашевелилось в его сердце. «Из-за меня она так волноваться бы не стала, — подумал он, — я ей кажусь глупым и пустым в сравнении с этим человеком».
И чтоб скрыть досаду, он извинился за нечаянно причиненную ей неприятность.
— Я, право, в отчаянии, кузина, но поймите, пожалуйста, что я не мог знать, как дорог вам этот господин.
— Она вообще не может слышать, когда про людей судят, не зная их, — поспешила вставить Софья Федоровна.
Ее с раздражением прервали.
— Ах, маменька, совсем не то! Мне прискорбно, я в отчаянии, что он, именно он, таким оказался дурным!
И, обернувшись к Курлятьеву, она отрывисто продолжала, пристально глядя ему в глаза:
— Я не хочу, чтоб вы были слепы! Пожалуйста, не отворачивайтесь от света истины! Дайте ему проникнуть вам в душу и осветить ее.
— Бесконечно был бы счастлив на все смотреть вашими глазами, кузина, но, к сожалению, вряд ли это возможно, — возразил он с улыбкой.
— Почему невозможно? — порывисто спросила она.
— О причин на то много! И самая главная из них та, что я вашего миросозерцания не знаю, а узнать его мне, увы, даже и времени не хватит, я скоро уезжаю отсюда.
— Но вам стоит только захотеть, и вы всюду найдете людей, которые могут указать вам путь ко спасению.
По привычке ко всему относиться легко он стал отшучиваться.
— О кузина! Путь этот соблазняет меня только с такой наставницей, как вы! — вскричал он.
— Да ведь я сама еще ученица, — объявила она серьезным тоном, представлявшим курьезный контраст с его попыткой свернуть разговор на волокитство. Но, попав раз в излюбленную колею, идти вспять ему было трудно и он продолжал, напуская на себя все больше и больше тон светского петиметра, которым приобрел себе лестную известность в салонах обеих столиц.
— Об этом позвольте уж другим судить, прелестная кузина. Правда, у вас есть зеркало, но разве оно в состоянии передать даже сотую долю тех прелестей, которыми вас так щедро одарила природа на радость чувствительных сердец, плененных вами!
Эффект от этого цветистого комплимента вышел совершенно неожиданный. Вместо того чтобы, краснея, и с улыбкой потупить глазки, странная девушка сдвинула брови и вымолвила сурово:
— Зачем вы со мною так говорите? Мне это больно и обидно. Неужели вы с первого взгляда на меня не поняли, что со мною нельзя обращаться так, как вы привыкли обращаться с другими? Я вас считала проницательнее и… лучше, чем вы есть, чище сердцем, выше умом.
Она запнулась перед последними словами, но на одно только мгновение и точно для того, чтоб наказать себя за колебание, произнесла их с особенною резкостью, а на вопрос его, чем заслужил он лестное мнение о себе, объявила задыхающимся от волнения голосом:
— Ваш отец был святой человек. Ваши сестры пошли по его стопам, а вы…
— Магдалина!
Восклицание это, тоскливым стоном вырвавшееся у ее матери, заставило ее опомниться наконец.
Не кончив фразы, она, точно ужаленная, сорвалась с места и выбежала из комнаты.
Софья Федоровна тихо заплакала.
— Вот, племянничек, наше горе! — заговорила она, вытирая со вздохом слезы, катившиеся по ее щекам. — Ты свой, от тебя таиться не стану, да и само собой так вышло, что тайна наша тебе открылась. Была девица здоровая, разумная, нрава хоть и не веселого, а спокойного и кроткого. Красавица, сам видишь какая, и хозяйка, и рукодельница, на клавикордах как играла! Романсы как пела! Знаменитые музыканты наслушаться не могли. И рисовала изрядно; ко всему талант, одним словом. Радовались мы на нее с покойником да Бога благодарили. И вдруг! Слава Богу, что хоть он-то, наш голубчик, не видит нашей печали! Сглазил ли ее кто, или уж так захотел Господь нас покарать, а только стала все задумываться да задумываться и наконец совсем точно безумная сделалась. Как ты ее сегодня видел, это еще ничего, теперь она слава Богу, а что раньше было, даже вспомнить страшно!
Она всхлипнула, отерла слезы и продолжала:
— Началось это с нею с того дня, как узнала про то, что она нам не родная дочь.
— Это случилось недавно? — спросил Курлятьев.
Его очень занимал рассказ тетки; все, что касалось Магдалины, ему было интересно, такое сильное произвела она на него впечатление своей красотой и оригинальностью.
— Недавно, голубчик, недавно, всего только три года тому назад. Покойник Иван Васильевич был еще жив. Ну, да это долго рассказывать! Вышел такой случай, все узнала, и так это ее расстроило, что мы ее вояжировать повезли, чтоб развлечь. Да неужели никто тебе про это здесь не рассказывал? — спросила она, пытливо глядя ему в глаза.
— Никто. Да я здесь ни у кого и не был, — отвечал он.
— И чудесно, и не езди, какая нужда, — подхватила она, точно чему-то обрадовавшись. — Мы с Магдалиночкой тоже нигде не бываем и к себе никого не зовем. К чему? На сплетни да на пересуды? Нам и без них тошно.
И снова на глазах ее выступили слезы.
Кого оплакивает она так горько? Неужели мужа? Но ведь уже три года прошло с тех пор, как он умер. Скорее можно думать, что печалится она о дочери. Да разве Магдалина уж так больна, что нет надежды на ее выздоровление?
У него сжалось сердце при этой мысли.
— Не сокрушайтесь, тетенька, сестрица выздоровеет. Она так еще молода и на вид вовсе на больную не похожа, — проговорил он с участием.
— Конечно, конечно, никто, как Бог, — поспешила она согласиться. — Спасибо тебе, родной, за ласковое слово. Точно покойного братца Николая Семеновича слышу. Да ты и лицом-то весь в него уродился. Как вошел, я чуть не вскрикнула, ну стоит передо мной братец Николай Семенович, да и все тут! Красавец ведь был, как женился, и совсем молоденький, до двадцати-то лет трех месяцев не хватило. Тоже вот, как ты, всякого, бывало, лаской да советом утешит.
Она его обняла и нежно поцеловала. А затем вернулась к занимавшему ее предмету, то есть к дочери.
— Так ты в ней ничего особенного не заметил? Она здоровой тебе показалась?
— Красавица она у вас и большая умница, — отвечал он. А в то же время думал про себя: «Что за тайна здесь кроется? Что у них за скрытое горе такое?»
— А сердце-то у нее какое! Золотое! Ты думаешь, она за одного Николая Ивановича так стоит горой? Нет, мой милый, она за всякого распинаться готова. Да вот вчера из-за тебя, как она на меня накинулась! Я говорю: «Не заглянет к нам, верно. В маменьку, поди, чай, гордый да жестокий» — уж ты меня извини, так и сказала с досады, что третий день приехал, а к нам глаз не кажешь, — а она как вспыхнет вся! «Не говорите про него так, маменька! Грех судить про человека, не зная его. Я уверена, братец не уедет, у нас не побывав». И ведь правду сказала, ты про нас вспомнил.
— Сестрица добрее вас, тетенька, — заметил он с улыбкой, целуя руку старушке.
— Что говорить! Доброты у нее хоть отбавляй. Вот и во мне злости нет, но это я спроста, легче ведь доброй-то быть, чем строгой да взыскательной; ни сердиться, ни ехидничать я не умею, и хотелось бы иногда, да не умею, а она ведь у нас разумница и насквозь человека видит, чего он стоит. Сколько книжек перечитала, страсть! И с кем угодно может разговаривать. Намедни даже с архиереем сцепилась, ей-богу, право! И так она его изречениями из Священного писания загоняла, что он и спорить больше не стал, а все только улыбался и цветов ей из оранжереи своей прислал.
— И я бы то же самое сделал на его месте, — сказал Курлятьев.
Софья Федоровна просияла.
— Так нравится она тебе? — спросила она, ласково дотрагиваясь до его руки.
— Кому же может Магдалина Ивановна не нравиться!
— Нет, ты скажи, тебе-то, тебе-то нравится ли наша Магдалиночка? — настаивала она с таким странным оживлением, что он смутился немножко.
— Нравится! — вымолвил он, краснея.
«Уж не сватать ли она ее за меня хочет?» — мелькнуло у него в голове. И нельзя сказать, чтоб предположение это ему было противно. Но он ошибся, она только попросила его отложить отъезд хотя бы на несколько деньков, чтоб дать Магдалиночке время оправиться от неловкой вспышки и познакомиться с ним покороче.
— Уж я ее знаю, — продолжала она, понижая голос и боязливо оглядываясь по сторонам, точно опасаясь, чтоб ее не подслушали, — смерть будет каяться, что показала себя перед тобой для первого знакомства в таком неавантаже, а особливо потому, что мнится ей, что ей теперь и поправиться перед тобой нельзя. Она всегда так, к вящему своему настроению, набурлит в запальчивости, а потом и мучится, терзает себя сумлением: «Зачем я так! Не надо было! Бог знает что про меня подумают, за сумасбродку прослыву…» А вспышки эти у нее от болезни. И доктора, к которым мы ее возили, тоже говорят, что от болезни. Покой бы ей только да время, и совсем здоровая будет.
