Но Мираншах отнёсся к этой заботе с удивлением: он надел петлю на шею в отчаянии, но даже тогда не решился её затянуть, а теперь отчаяние сменилось постоянным, неотступным, как зубная боль, страхом.
За несколько дней уединения Мираншах исхудал и заметил в себе лёгкость, поворотливость. Ноги стали послушнее, хотя некуда было идти.
Мысль о ходьбе лишь обострила страх: ведь его могли заставить идти своими собственными ногами под меч палача, как сам он не раз заставлял преступников — а порой и невинных людей — идти через всю площадь в сопровождении палачей, а сам смотрел и даже, случалось, посмеивался, — у приговорённых был занятный вид!
Иногда он приговаривал к смерти какого-нибудь купца из христиан за неисправную выплату податей, если желал получить их с остальных купцов раньше срока и в большем размере, чем полагалось. Отлично действовало: едва срежут голову одному, как со всех уцелевших подать поступала немедленно и без всяких споров.
Иногда он приказывал схватить богатого мусульманина из того или иного ряда и требовал выкупа со всего ряда или с семьи. Это тоже помогало приумножению доходов, и всё это было спокойнее, чем нападать на соседей, тащиться в поход, захватывать города, — ведь захваченное в походе поступало бы в казну, а казне хозяин отец, а не Мираншах. Сборы же с купцов шли Мираншаху: Тимуру не пришло бы в голову требовать дележа столь мелких добыч.
Казна не пополнялась, казна давно опустела, но ведь Мираншах не просил у отца помощи, сам справлялся со своими нуждами!
Мираншах был щедр, но разве щедрость позорит правителя? Нет, историки утверждают, что щедрость и великодушие украшают правителя! И ведь щедр он был лишь с тем, кто заслуживал щедрости, с милыми, весёлыми, ласковыми людьми. Со злодеями, с хмурыми христианами, с покорёнными народами, даже с мусульманами из пахарей или ремесленников он никогда не бывал щедр, — он помнил порядки отца: снисхождение к таким людям лишь развращает их. За что же гневен отец?
Мираншах жил беззаботно, жалел своих вельмож, не бывал с ними строг или придирчив, но за то и они платили ему преданностью.
Он напугался, когда узнал о прибытии отца, — кто не испугается, когда к дому подкрался тигр! А Тимур — хмурый тигр: никогда не поймёшь, чего он хочет. Если б с добрым сердцем шёл, не подкрадывался бы. А когда он крадётся, кому не страшно?
Но если б он был настоящим, любящим отцом, разве не растрогался бы он, не прослезился бы, видя сокрушённого своего сына, уже вдевшего голову в петлю, покорного, смирного, послушного!
Нет, он не прослезился, — он его скрутил, как барана, пока не очистил для сына этот хлев, а теперь томит сына, царевича, как грузинского харчевника, как азербайджанского рыбника!
Разве это отец?
Мираншах размышлял, то обижаясь на Тимура, то с испугом прощая отцу его заблуждение, но сердце ныло от страха, не переставая, мучительно, во все эти дни одиноких раздумий.
Это сердце внезапно остановилось, укатилось куда-то под ноги, увлекая за собой и Мираншаха, когда он услышал за дверью шаги, которые узнал бы из десятков тысяч других шагов: мимо двери прошёл Тимур!
Тимур прошёл через весь дворец, а с ним шёл дворцовый есаул, неся скатанные трубочкой описи. Но описей Тимур ещё не спрашивал, он прошёл через весь дворец, до угловой башни, внутри которой был ход вниз, в казнохранилище.
У входа уже ждали начальник города Султании, назначенный Тимуром, и главный казначей владений Мираншаха.
Они спустились в подземелье, и Тимур потребовал у есаула:
— Опись!
— Вот она, великий государь.
— На ней ничего не написано!
— Нечего было писать, великий государь.
Главный казначей повалился к ногам повелителя.
Тимур при шатающемся свете внесённых светильников оглядывал эти крепкие подвалы, сложенные из огромных серых, кое-где заплесневелых глыб.
— Кто ж держит казну в этакой склизи?
— Да уж… Истинно, великий государь.
— Тут хорошо не для казны, а для казнокрадов!
С откровенным удовольствием есаул подтвердил:
— О, истинно, великий государь!
— Кто строил?
— Неизвестно, великий государь. Может быть, тысячу лет держится.
— Много здесь побывало всякого-такого… за этакое время! — сказал Тимур не без сожаления, что в те далёкие времена ему не довелось побывать здесь.
Своды, своды… Тяжело нависая, своды удалялись в непроглядный мрак.
— Пойдемте! — позвал Тимур.
— Там ничего нет, великий государь!
— Несите светильники!
И они пошли, углубляясь под эти своды, где шаги их сливались в одну тяжкую, грозную, гулкую поступь.
— Оно будто спускается? — спросил Тимур.
— Сказывали, в давние времена оно уходило под дно моря, выходило наверх в Баку.
Спутникам Тимура было страшно. Об этом подземелье ходили разные предания: сюда заточали узников, и потом от них не находили ни костей, ни клока одежды. Говорили, что брошенный сюда персидский царевич вдруг объявился в Шемахе, а когда его спросили, как он прорвался через ряды врагов, он ответил: «Между Баку и Шемахой никаких врагов нет». — «А разве вы не из Султании?» — «Нет, я из Баку!» — ответил царевич. Сказывают, это было сотни лет назад, но легенды эти жили среди жителей Султании. Другие рассказывали, что в глубине подземелья живёт дьявол и заточенных сюда он глотает вместе с одеждой и костями. А теперь все шли при слабом замирающем свете, удивляясь, что пламя как бы прилегает к светильникам, словно кто-то дует на него и вот-вот затушит. Все робели, у всех было тяжело на сердце: «Жаль, что повелитель не знал всяких здешних басен, иначе он не шёл бы так решительно дальше и дальше по этому проклятому подвалу!»
Но вдруг Тимур, не оглядываясь, сказал:
— Видно, и казну дьявол сожрал вместе с костями и тряпками!
В одном месте что-то звякнуло под ногой Тимура. Он велел поднять. Это был узкий кинжал без рукоятки.
Тимур провёл клинок между пальцами и уверенно сказал:
— Арабский. Из Дамаска.
И снова пошёл.
Наконец их дорогу преградила вода. Как они ни протягивали трещавшие, погасавшие светильники, ничего не могли разглядеть, — дальше стояла рыжая мёртвая гладь воды, и во мраке казалось, что и своды в глубине сомкнулись.
Тимур долго смотрел, каким странным медным отливом отвечает вода на пламень светильников. Гладь воды была неподвижна, и если и лежало что-нибудь под этой водой, то где-то глубоко, навеки затаено или заколдовано там.
Все продрогли. Один лишь Тимур не замечал сырого, промозглого холода этих стен. Он повернулся и пошёл назад, будто с сожалением, будто ему тяжело было расставаться с этим зловещим местом.
— Так вот… Здесь и хранили казну?
— Здесь, государь.
— А из этой воды не было к ней доступа?
— Я велю осмотреть воду, если надо. Перейти её, высмотреть, откуда она, глубока ли… — сказал есаул.
— Надо. Вели! Только верным людям!
И, пройдя несколько шагов, добавил:
— Людей ты подбери сам. Одного к одному. Чтоб потом сказок не сказывали.
— Подберу, великий государь!
— Чтоб верные были, но чтоб потом о них не жалеть.
— Я знаю, великий государь.
И опять, перед тем как подняться наверх, когда светильники снова разгорелись ярче, Тимур оглянул подвал:
— Пусто!..
И опять казначей хотел упасть к ногам Тимура, но устоял, простонав:
— Я только выполнял указы правителя.
— А почему мне не донёс? Не понимал, что казна мне надобна? А?
— Откуда мне знать, — считал, что правитель с вашего согласия… великий государь!
— Врёшь! Знал. Я на пиры, на жиры свою казну не трачу. Я горсть возьму, берегу, пока не понадобится для войск. Отдам им эту горсть, они мне взамен тысячу горстей несут. И те не трачу, возьму, берегу, пока не понадобится… для войск!
— Великий государь!..
— Может, за казну я тебя простил бы. Да ты соврал. Ты знал, зачем мне нужна казна. Видел, как она уходит на ветер. Каялся бы, а ты врёшь! За это не проси милости. Казна не мне, казна моему царству нужна. Самарканду. Понял?
И Тимур пошёл наверх, удивляясь, что казначей, дрожа, звякает ключами, скрипит дверью, замком…
«Зачем? Что запирать? Надо было раньше запирать», — думал Тимур.
За все эти дни в комнатах у есаула расспросили немало разных людей купцов, базарных старост, дворцовых поставщиков, землевладельцев.
Тысячников и темников из войск Мираншаха спрашивал сам Тимур.
Наконец описи были закончены и всё имущество не только этого дворца, но и всех остальных дворцов и садов Мираншаха подсчитано.
Городской дворец выглядел нежилым. Залы стали гулки. За дни описи ковры были скатаны к стенам, все вещи составлены в угол, в каждой комнате оставлено то, что оказалось в ней при Мираншахе. Тимур проходил во дворцу, словно вновь завоевал его.
