рот раскрыла от удивления, и тут тетушка Оджиуго замолчала и прибавила, пожав плечами: «Я поведаю тебе всю правду, не стану притворяться, как моя сестра. И когда ты узнаешь все, никто не сможет использовать эту правду против тебя».
И тут тетушка Оджиуго обратила мое внимание, что в нашем доме действительно нет свадебных фотографий папы с мамой. А все потому, что мама тогда была беременна мной, поэтому они и скрывали, не хотели, чтобы я потом задавала лишние вопросы. А потом тетушка прибавила: «Мама твоя хорошо соображает, вышла замуж за человека, похожего на…» Тут она замолчала и говорит: мол, хватит на нее так смотреть, потому что больше она ничего не скажет.
Но все это ничего не поменяло для меня. Мне неважно, от кого мама забеременела, и неважно, что я была у нее в животе во время свадьбы. Все это ерунда. Потому что, так или иначе, для меня он все равно мой папа. Даже если б тетушка ничего и не рассказала, я никогда не задавалась бы вопросом, кто мой папа.
Мой папа – он, а я его Сакхара. Уж коль он не присутствовал на церемонии присвоения мне имени, то придумал мне другое, от себя лично. Поэтому мой папа – это мой папа. Любой, кто его враг, – мой враг. Любой, кто его друг, – мой друг. Точка. И мне плевать, что там говорят дядюшки, плевать даже, если небо и земля разверзнутся. И если мне хватит сил, чтобы оживить папу, чтобы больше никто не говорил о нем как о «том самом человеке», я сделаю его смерть обратимой. При жизни он не позволял, чтобы я страдала, а я не допущу, чтобы он страдал в следующей своей жизни.
Сегодня у меня начались месячные. Поскольку я уже увидела кровь, значит, между мной и духом ничего не может быть. У каждого свой рисунок на ладони, своя судьба. Я не создана для духа, мне не суждено рожать его на этот свет, и поэтому моему животу сейчас хорошо и спокойно. А еще папа любил повторять: «Уж если тебе суждено съесть лягушку, то съешь ту, что пожирнее».
Вчера мистер Ибе отобрал девочек для уборки в доме доктора Винсента. Он велел прихватить ведра с тряпками, нам дали чистящие средства, веники и воду. Возле дома мальчишки стригли газон, а мы внутри наводили чистоту. Для мытья окон использовали детскую присыпку, так как после нее стекла прямо сверкают. Некоторые любят пользоваться керосином, но только не я, так как керосин напоминает мне о событиях, про которые хочется забыть. Когда мы возвращались обратно уставшие как незнамо кто, я увидела его, доктора Эменике. Он выезжал с территории школы на зеленом «Мерседесе». Он как раз проехал мимо меня, я аж ведро уронила от неожиданности и вся затряслась.
И сразу же заныли раны на груди. Уж не знаю, как доктор Эменике нашел меня, но он точно меня преследует. Чаша моего терпения переполнилась, но я не собираюсь прятаться под лавку, как таракан.
Пора наносить ответный удар, пора включаться в эту большую игру-маскарад, но нельзя идти в бой с пустыми руками.
Я хочу спрятать свою кровь, я ушла подальше в сторону котельной. Иду и молюсь, чтобы не столкнуться больше со взглядом, что искрит электричеством, и чтобы Повелительница костей услышала мой призыв. Только вдруг кто-нибудь из одноклассниц увидит меня и спросит, куда это я собралась? Или что я скажу подружкам? Ведь мы всюду ходим вместе. Я делаю вид, будто направилась к футбольному полю, но, не дойдя до него, резко сворачиваю налево, где заросли выше моей головы. Иду я и думаю, что мы все и половины не знаем про то, что тут происходит на самом деле. Я иду и зову Повелительницу костей, восхваляя ее на все лады – мол, она такая всемогущая, и никто не уйдет из битвы живым, сразившись с нею. И, мол, какие у нее прекрасные, необыкновенные зубы. Одним словом, расхваливаю ее прямо как папа возносил маму. Я продираюсь сквозь чащу и выхожу на небольшую поляну с деревом. Я останавливаюсь и продолжаю звать Повелительницу костей. Мне ужасно хочется пить, во рту пересохло, а дерево – оно с меня ростом, от жары особо не спрячешься. Солнце бьет прямо в темечко, а я все продолжаю молиться.
Я призываю ее, и тут поднимается ветер, не обычный, а целый Икуку Нди-Ммуо[162] – из тех, от которых я бежала, еще учась в начальной школе, и про который говорят, что в этот самый момент над тобой пролетают духи. Это такой ветер, от которого переворачиваются самолеты и к небесам вздымаются тучи песка. Я прикрываю рукой глаза: ветер падает в траву, осыпаясь песком и пылью, и наконец затихает.
– Дитя мое, да у тебя женская кровь.
Повелительница костей идет в мою сторону, и на ее шее при ходьбе гремят все ожерелья и браслеты из мелких косточек. Я открываю глаза. Рядом с Повелительницей – четыре обезьяны: они идут, обнюхивая все кругом, и попы у них выбриты, словно они больны лишаем, и у каждой по два хвоста – один задран вверх, а другой волочится по земле. Потом они встают на задние лапы и скалятся, обнажив длинные острые зубы.
И Повелительница говорит:
– Женская кровь имеет сильные целебные свойства, только вот мои мальчики сильно перевозбудились.
Я говорю, что мне нужно кое-что сказать ей, а она просит меня поторопиться. Обезьяны снова скалятся. А я рассказываю Повелительнице про духа, как мы заключили с ним сделку и как он отзывался о ней, какие у него планы и что у него есть подельники. Повелительница костей даже не глядит на меня и зевает от скуки.
– Я-то думала, ты расскажешь что-то дельное, а про это мне все известно. Неужели ты решила, будто я не в курсе всего, что творится в моих собственных владениях? С дружками твоего любовника уже разобрались. А что до него самого, так он застрял в теле того мальчишки.
И она смеется как гиена, и обезьяны тоже смеются – так визгливо, словно кто-то их колотит.
– Никакой он мне не любовник. – И вообще, мне неприятно, что она так смеется. Что тут смешного? Ведь речь идет о моей жизни.
– Надо же, какая ты дерзкая. А что ж звала меня, умоляла, если можешь справиться сама? – И она снова смеется, и обезьянки тоже смеются и хлопают в ладоши, но их мертвые глаза не выражают никаких эмоций. Они приближаются ко мне и отходят, приближаются и отходят, словно примериваются, чтобы заглотить меня как банан
