двери заколочены досками крест-накрест. На десять верст окрест мерзость запустения и… никаких заработков.
Бас его звучал мрачно, пугающе искренне, но в нем проскальзывала и необычная для Ермакова просительная, с укором, нотка: «Тебе вручили вожжи — так ты из них первым делом петлю управляющему? Совесть-то у тебя есть?.»
Слова Ермакова вызвали у Нюры отклик, для него неожиданный, Нюра не возражала, удивленная его изворотливостью:
— Умеете!
Ермаков начал сердиться: — Давно не простаивала?! Давно тебя жареный петух не клевал?!
Нюра уже по опыту знала: коль дошло до жареного петуха, надо немедля приступать к делу. Она достала из картонной папки графики работы комплексной бригады и цифровые выкладки, которые вместе с Огнежкой подготовила к заседанию постройкома.
Графики выражали мысль, которая всегда приводила управляющего в ярость: «Чем лучше, тем хуже». Чем круче взмывала красная черта — производительность труда, тем быстрее она обрывалась. Цифровые выкладки были не менее выразительны. Пять миллионов кирпичей полагается тресту на квартал. Четыре миллиона сгрузили. Семьсот тысяч подвезут. Триста тысяч повисли в воздухе. Их придется «выбивать». Чумакова, по сути дела, держат из-за этих трехсот тысяч кирпичей… Ермаков смахнул документы в ящик стола нарочито небрежным жестом, как сор.
— Считать научилась! А кто мне даст эти триста тысяч? Ты, что ль, в подоле принесешь?
— Принесу!
Ермаков оторопело взглянул на нее. Подумал с удивлением, в котором проглядывала гордость:
«А ведь принесет. А?..»
Когда Нюра ушла, он достал пропыленную папку с наклейкой «В засол», повертел ее в руках, положил обратно. Медлил… дожидаясь звонка из райкома или горкома партии. Если Нюре и ее профсоюзным дружкам и впрямь, а не ради талды-балды, надели боксерские перчатки, оттуда позвонят. Поправят…
И все же он ощущал себя так, словно бы его стреножили. Ни взбрыкни, ни скакни в сторону. Он обгрыз конец карандаша, увидев Нюрину резолюцию на своем приказе о премиях: «На стройке говорят — премия у нас сгорает в верхних слоях атмосферы. Постройком категорически, против…» Нюрина резолюция была начертана сверху приказа крупным, ученическим почерком. Попробуй-ка не заметь!..
Ермаков швырнул свой приказ в корзину для бумаг, вскричав:
— Скоро заставят шлейф за Нюркой таскать!
В тот же день, вечером, его охватили совсем иные чувства. Их пробудил женский голос, повторив дважды, нарочито значительным тоном:
— С вами будет говорить Инякин.»
— Ну и что? — перебил Ермаков с деланным равнодушием.
Негодующий инякинский бас загудел из трубки грохотом дальнего обвала. И раньше-то он не очень пугал Ермакова, этот обвал, но никогда еще Ермаков не испытывал чувства внутренней свободы и неуязвимости так обостренно, как в эту минуту.
Ермаков еще не вполне осознавал, что именно питало это чувство. Как-то непривычно было думать, что его уверенность на этот раз порождена не чьей-то поддержкой сверху, а своим, доморощенным постройкомом.
В Ермакове шевельнулось что-то от мальчишки, который, схватившись за материн подол, показывает своим недругам язык.
— Не предвидели, Зот Иванович. В постройкоме ныне новый дух. Не отбились на выборах от радикальных элементов, выпустили, так сказать, духа из бутылки. А дух возьми и Чумакова в шею… Совершенно с вами согласен. Но они тычут мне в нос «Правдой».. Говорят! Мол, мы с вами сдерживаем рост политического сознания на уровне нулевого цикла… И я им то же, что вы: «Стенки возводите, руками шевелите. Чем быстрее, тем лучше. Но головы от кладки не подымайте, на нас, руководителей стройки не оглядывайтесь. Не ваше это собачье дело!..»
Вчера знакомый из министерства строительства сказал, что Зот Иванович собирается вторично женится, и потому сильно омолодился и даже завил волосы.
И Ермаков не удержался:
— Зот Иванович, голову надо не только завивать, но и развивать!
В телефонной трубке зазвучали нервные гудки отбоя. Ермаков прислушивался к ним со все возрастающим ликованием. За этим и застал его Огнежка.
Увидев ее, Ермаков протянул ей трубку: — Послушай, птица Гамаюн! Инякин уж опасается выражать свой восторг открытым текстом, перешел на телефонную морзянку: пи-пи-пи…
Огнежка пожала плечами. Она не был склонна отвлекаться от дела, ради которого явилась к управляющему. Она, по просьбе Постройкома, спешила сейчас вместе с Нюрой в районную прокуратуру, чтобы добиться официальной передачи дела Тони Горчихиной в товарищеский суд. А то слухи ходят разные. Чумаков кричал Тоньке: «Я тебя, бандитка, в тюрьме сгною!» Может быть, Ермаков поедет вместе с ними? Или позвонит?
Ермаков потянулся к телефонной трубке, но тут же убрал руку.
Прокурор знает его, Ермакова, как облупленного. Скажет: «Опять ангелочков своих вытягиваешь за волосья..»
Предложил везти в Прокуратуру весь постройком. Всех, кто у вас погорластее…
— Прокурор поймет оборот дела, он тоже не лыком шит, — заверил Ермаков.
— А если лыком?
— Прострочите его суровыми нитками!
Огнежка повернула к двери со стесненным сердцем. Не преувеличивает ли Ермаков их портняжных возможностей?
Но прокурор и в самом деле оказался не лыком шит.
Правда, поначалу он, гладколицый и бесстрастный, произвел на Огнежку впечатление юного языческого бога из умело отесанного камня-железняка. На подоконнике, неподалеку от прокурорского стола, стоял небольшой магнитофон в синем ящике. Огнежка не могла избавиться от ощущения, что именно из этого синего ящика и доносился время от времени механический голос: «Ничего не могу поделать, делу дан законный ход..» Этот же ящичек выразил убеждение, что Горчихину, судя по материалам следствия, давно надо было изолировать. Привыкла она рукам волю давать. Тогда Чумаков ее пожалел…
— Пожалел волк кобылу — оставил хвост да гриву — донесся от дверей закипающий гневом голос Силантия. — Убоялся, оглоед, что его и в самом деле, сковырнут, вот и ходит, стращает…
Языческий бог вдруг воскликнул с непосредственностью юности:
— Сняли Чумакова?! — Он повел в сторону своим выбритым до глянцевого блеска подбородком, поджал нитяные губы, точно проверял, не отмерли ли его лицевые мускулы, пока он пребывал в божественном состоянии. — Сняли с какой формулировкой?
Из-за плеча Огнежки прозвучал громкий, на самых высоких нотах, голос монтажницы, привыкшей объясняться на подмостях:
— Наатаманился он, набалбесил. А нынче, сами видите, и вовсе озмеился.
— Простите, меня интересует формулировка. Кто его снял? — торопливо повторил прокурор.
Огнежка, отступив на шаг, показала на Нюру, на Силантия и других рабочих-строителей в выходных, тщательно отутюженных костюмах; на груди Силантия алела орденская планка, которую он вынул из сундучка, наверное, впервые со дня окончания войны. Огнежка обвела монтажников широким, подчеркнуто почтительным жестом обеих рук. Таким жестом представляют зрителям вышедшую на сцену знаменитость.
И именно жест этот, Огнежка видела, круто переломила весь их разговор.
Прокурор одернул форменный китель с засаленными локтями и надраенными до блеска белыми пуговицами, как всегда, когда он заключал морозным голосом: «Делу дан законный ход». Но он… не произнес этой фразы. Брови его были приподняты. Задумался над тем, действительно ли законный ход дан делу?
Огнежка, Нюра, Силантий и их товарищи были так возбуждены тем, что вроде бы «отбили Тоню от прокуроров»
