воображеніе, не обогащая разсудка. Тутъ я уже не прятался, а читалъ открыто. Изъ этого не слѣдуетъ, чтобы мой тесть никогда не протестовалъ противъ моего опаснаго направленія; напротивъ, онъ въ первое время неоднократно пытался искоренить мое руссофильство, но я оскалилъ зубы, и онъ отсталъ. Храбрость моя опиралась на протекцію моей тещи, а протекція тещи вытекала изъ рекомендаціи сутяги-родственника, хвалившаго меня за мое нѣсколько европейское настроеніе. Если тесть слишкомъ ужъ надоѣдалъ мнѣ своими вздохами я нѣжными уроками, то я аппелировалъ къ тещѣ. Въ такихъ случаяхъ она всегда обдавала мужа цѣлымъ потовомъ обидныхъ рѣчей, въ слѣдующемъ родѣ:
— Ты чего, пузырь, вяжешься къ зятю? Тебѣ, знать, завидно, что онъ умнѣе тебя, что онъ хочетъ хоть перомъ и языкомъ зарабатывать кусокъ хлѣба? Не думаешь ли ты, что всѣ мужья ли того только и созданы Богомъ, чтобы плодить дѣтей, бѣгать въ баню, въ синагогу, да совать свой носъ въ горшки, какъ ты!
— Вейла, ай Вейла, не гнѣви Бога. А смерть, а адъ, а верховное судилище!
— Ты — наиверховнѣйшій дуракъ, Гершко! возражала практичная теща. — Можно быть и набожнымъ и человѣкомъ способнымъ въ одно и то же время, а не такою святою тряпицей — какъ ты.
Тесть пожималъ плечами, вздыхалъ и отступалъ. Затѣмъ, мы опять жили съ нимъ мирно. Онъ не былъ злопамятенъ. Но моя женушка дулась на меня послѣ каждой подобной сцены. Она боготворила своего набожнаго отца, и была убѣждена, что не только наша семья, но весь грѣховный городъ держится однѣми молитвами ея отца. Я съ своей стороны подсмѣивался, и въ результатѣ выходили сцены. На нашемъ медовомъ горизонтѣ, постоянно, изъ-за суевѣрій, изъ-за мелкихъ обрядностей и глупѣйшихъ обычаевъ бродили мрачныя тучки, и тучки эти, иногда, разражались цѣлыхъ потокомъ колкостей, жалобъ и упрековъ. Я въ этихъ супружескихъ стычкахъ игралъ всегда пассивную роль: больше отмалчивался, уткнувъ носъ въ ту самую книгу, изъ-за которой нерѣдко возникала непріятность. Это еще больше бѣсило мою супругу; болѣе же всего ей досадно было, что я, такой, повидимому, слабосильный мальчишка, не даюсь ей въ руки, отношусь къ ея убѣжденіямъ съ обидною насмѣшливостью, какъ будто считая ее набитой дурой.
— Ты ему говоришь дѣло, а онъ молчитъ и ухмыляется, какъ будто Богъ-знаетъ какая умная голова, а разработать-то тебя, такъ ты и мизинца моего отца не стоишь. Вотъ что!
— Разбери, если умѣешь, отвѣчалъ я, продолжая улыбаться.
— Большая важность! Поумнѣе тебя видала.
— Видала, да все-таки не разобрала.
— Уткнетъ голову въ книгу и дрыхнетъ. Иной подумалъ бы, что онъ червонцы изъ книги выколупываетъ, а онъ читаетъ какъ Ванька Таньку полюбилъ.
— Ну, да. Отчего же Ваньку Хайку не полюбилъ? Знать, Танька была умнѣе Хайки.
— Тьфу на тебя и твою Таньку, закончитъ моя юная подруга жизни, и уходя такъ хлопнетъ дверью, что всѣ стекла задрожатъ.
Иной разъ она пристанетъ во мнѣ.
— Сруликъ, пойдемъ въ гости.
— Куда?
— Къ теткѣ Басѣ.
— Иди сама.
— А ты отчего не хочешь?
— Мнѣ тамъ скучно.
— Важная ты птица! А твоя мамаша не скучна?
— Мнѣ она не скучна, а ты можешь и не ходить къ ней; я тебя не заставляю.
— Нѣтъ, ты потому не хочешь идти со мною, что трудно разстаться съ проклятою книгою, чтобы она сгорѣла.
Я смолчу. Она надуется и уйдетъ къ теткѣ Басѣ, видъ которой всегда наводилъ на меня тошноту.
Это происходило въ самомъ разгарѣ медоваго мѣсяца. Къ этимъ маленькимъ размолвкамъ я относился съ замѣчательнымъ хладнокровіемъ. Я никогда не мѣшалъ моей женѣ дуться сколько ей угодно. Я, впрочемъ, не злобствовалъ; заговоритъ — отвѣчу такъ натурально, какъ будто между нами ничего такого не происходило; молчитъ она — молчу и я; приласкается — я не протестую, но перваго шага къ примиренію ни за что не сдѣлаю. Я не затѣваю ссоръ, значитъ, и не мое дѣло заискивать мира. Жена, казалось, очень любила меня, конечно по своему. Любила она, кажется, больше ту потребность, которая жила въ ней самой, чѣмъ мою особу. Да и что она могла любить во мнѣ? Тощій до чахоточности, некрасивый, молчаливый, застѣнчивый, нелюдимый, холодный, вѣчно копошащійся въ ненавистныхъ ей книгахъ, — какой интересъ могъ я внушить простой женщинѣ, совершенно незнакомой съ нравственною или умственною физіономіею человѣка? Ей доставляло удовольствіе, когда меня расхваливали; это было видно по счастливому выраженію ея лица, когда она мнѣ передавала заглазные комплименты; но мнѣ казалось, что она точно также обрадовалась бы, еслибы похвалили вообще какую бы то ни было изъ вещей, ей принадлежавшихъ. Это было удовлетвореніе мелкаго самолюбія — и больше ничего. Она мнѣ не была противна, какъ, но я темно сознавалъ уже, что любить ее, въ книжномъ смыслѣ слова, любить какъ друга, съ которымъ можно подѣлиться мыслью, помечтать, я не могъ. Всякій разъ, когда она надувалась, мнѣ приходило на мысль, что будь на ея мѣстѣ Оля или жена кабачнаго принца, то я не могъ-бы такъ равнодушно смотрѣть на надутое личико.
Между литературнымъ хламомъ нерѣдко я нападалъ и на что нибудь дѣльное, научное, надъ чѣмъ стоило призадуматься. Уяснивъ себѣ какую-нибудь мысль, расширявшую мой умственный кругозоръ, распутавъ какое-нибудь узловатое противорѣчіе, разрѣшивъ трудную, по моимъ ограниченнымъ силамъ, математическую задачу, естественно хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь моимъ сокровищемъ. Но съ кѣмъ подѣлиться? Въ окружающей меня средѣ не было ни одной живой личности, которая донялабы меня. Въ такія-то минуты, думалось мнѣ, какъ былъ бы я счастливъ, еслибы моя жена была хоть сколько нибудь грамотна! Съ какимъ удовольствіемъ я читалъ-бы вмѣстѣ съ нею, дѣлился бы съ нею моими умственными пріобрѣтеніями!
Въ такія минуты я ласкался къ женѣ нѣжнѣе обыкновеннаго и заискивалъ ея взаимныхъ ласкъ и довѣрія. Она была очень довольна моей теплотою, отвѣчала на мои ласки съ избыткомъ и, казалось, была совершенно счастлива. Удобный моментъ, думалъ я, и съ порывистостью своей натуры тотчасъ же приступалъ къ дѣлу.
— Хайка…
— Что, Сруликъ?
— Ты любишь меня?
— Конечно, да.
— Очень?
— Еще бы! Развѣ можно мужа не любить?
Безсмысленный этотъ отвѣтъ обдавалъ меня холодомъ. Но я не унывалъ.
— Такъ ты меня любишь?
— Что съ тобою? Я сказала уже: да.
— Еслибы я попросилъ тебя о чемъ нибудь, ты сдѣлала бы это для меня?
— Скажи, что.
— Нѣтъ, отвѣчай, сдѣлала-бы?
— Если только можно; почему нѣтъ, да, впрочемъ, даже и догадываюсь.
— Что?
— Ты вѣрно хочешь попросить, чтобы мама сшила тебѣ новый кафтанъ. Я уже ее объ этомъ просила. Мнѣ самой стыдно видѣть мужа такъ нищенски одѣтымъ. Хороши твои родители; знатно спровадили сына въ чужую семью!
— Оставь моихъ родителей; они бѣдны.
