– Анжеликочка, дайте мне слово, – проникновенно говорит ювелир. – Что вы ни во что такое страшное не впутались. Светочка рассказывала мне, что с вами бывает…
– Израэль Наумович…
– Молчу, молчу, молчу… Вы – порядочный человек, Анжеликочка, я сто раз знаю, но ведь любого можно обмануть, запутать… Молчу, молчу… Вот вам ответ: эта вещь – не из моей епархии. Я, извольте верить, – без малого шестьдесят лет ювелир. Любое человеческое украшательство в моих руках говорить начинает. А эта молчит и… она даже пахнет по-другому. Ей положено в горячем песке зарытой лежать, под солнцем и луной, или уж на витрине под стеклом в тихом месте…
– То есть, надо искать в епархии археологической? – уточнила я.
– По-видимому, да… А всего лучше бы вам, Анжеликочка, и вовсе от нее избавиться… – тон старика сделался почти просительным.
– Не волнуйтесь, Израэль Наумович, – сказала я. – В самое ближайшее время избавлюсь непременно.
* * *
Романа я прождала в кафе полтора часа – он так и не явился. Не сказать, чтобы я была особенно этим удивлена. Не было даже особого смысла гадать о причинах, ибо они могли быть самыми разнообразными: заболел, напился, попросту забыл о встрече, перепутал кафе и сейчас, чертыхаясь в мой адрес, ждет меня за каким-нибудь другим столиком… Наконец, самое обычное – опоздал. Опаздывал Роман виртуозно. Мог, например, опоздать в гости на неделю. Или, назначив свидание на утро, явиться на него вечером.
Даже злиться на него за это было как-то расточительно.
Роман позвонил вечером после девяти и, противу обычного, не стал придумывать себе в оправдание душераздирающих историй в стиле «Денискиных рассказов».
– Понимаешь, Анжелика, встать не смог, – проникновенно сказал он. – Вчера вечером с двумя скульпторами отметили день танкиста. Ведь и выпили-то немного… Здоровье уже не то. Анекдот помнишь? «В двадцать лет всю ночь пил-гулял, утром встаешь – ничего не видно. В тридцать пять лет всю ночь пил-гулял, утром встаешь – ну и видно, что пил-гулял. В пятьдесят лет всю ночь спал в своей постели, утром встаешь, вид такой, как будто всю ночь пил-гулял…» Грустно… Ты не находишь, Анджа, что жизнь – грустная в своей основе штука?
– Нахожу, – согласилась я. – Что делать будем?
– А что у тебя там есть-то, я забыл? Картина? Или литография?
– Золотая пластинка с какими-то каракулями, – сказала я, почему-то вспомнив про злоумышленника, сидящего в люке и прослушивающего телефонную линию. – Кажется, по линии археологии.
– Ну, по линии археологии я – пас, – облегченно вздохнул Роман.
– Задумайся, – попросила я. – Очень надо.
Роман послушно задумался у телефона.
– Так ты чего, загнать ее хочешь, что ли? – спросил он наконец. – Деньги нужны?
– Нет, – терпеливо объяснила я. – Я хочу узнать, что она такое, ее происхождение, стоимость и возможную область применения.
Роман подумал еще. Задал несколько уточняющих вопросов.
– Ну, а хоть из какого она золота, ты знаешь? – спросил он в конце концов. – Новгород? Античность? Скифское золото? Израэль тебе не сказал? Я думаю, он должен был хоть приблизительно понять. Что можно наверняка исключить, это важно, – они же там все узкие специалисты, ты понимаешь?
– Я не догадалась спросить, – объяснила я. – Но могу сейчас узнать и тебе перезвонить.
– Давай, – согласился Роман. – Я жду.
Пока я созванивалась с Израэлем Наумовичем, выслушивала его настороженные и достаточно неопределенные комментарии по сути предмета, и вполне определенные советы «послушать старого еврея и не связываться с этим делом», голос у Романа значительно повеселел, а произношение приобрело отчетливый прононс. Я поняла, что на подходе следующий праздник и заторопилась, резонно полагая, что могу просто не успеть получить интересующую меня информацию.
Однако, чувство вины передо мной пересилило надвигающуюся умственную неопределенность. Взяв себя в руки, Роман довольно резво обзвонил каких-то своих знакомых, и через третьи руки нашел для меня пригодного для моих целей человека из Этнографического музея. По словам Романа получалось, что это даже лучше, чем из Эрмитажа, потому что в Эрмитаже все «с-нобы и с-кобари и слова в простоте не скажут». К тому же «стучат все почем зря».
– Кому стучат? О чем? – удивилась я.
– О том, – значительно сказал Роман и с сознанием исполненного долга, мгновенно расслабившись, провалился в гостеприимно раскрывшуюся щель между мирами и временами.
* * *
Я помню, что в детстве Этнографический музей (он же – музей этнографии народов СССР), нравился мне гораздо больше расположенного рядом с ним Русского музея Мое детское воображение легко оживляло жутковатых, пестро одетых кукол, которые наполняли его просторные залы, а мастерски воссозданный работниками музея этнографический контекст вызывал восторг и восхищение.
Но уже поход в Этнографический музей с маленькой Антониной привел мой разум и чувства в некоторое смущение.
Появившись в музее теперь и пробегая по залам, я старалась не заглядывать в знакомую с детства ярангу, где все так же невозмутимо сидело вокруг очага северное семейство. Что я боялась прочесть на их лицах? Бог весть. И даже анализировать это не стоит. С окончанием детства некоторым людям лучше не заглядывать в музеи – вот как я думаю. Впрочем, Русский музей до сих пор доставляет мне некоторое удовольствие. Расписанные красками холсты достаточно условны для этого. Больше всего я люблю, естественно, пейзажи. Где-то во время получения мною какого-то из образований (должно быть, еще в средней школе) меня учили, что произведения искусства, в т.ч. картины, выражают мысли и чувства автора. Большинство знаменитых картин, которые мне доводилось видеть в музеях разных стран, выражают эти самые чувства, на мой вкус, как-то слишком натужно и демонстративно. Все пейзажи лишены этого недостатка. (Разумеется, ни в чьем присутствии я такой, с позволения сказать, «анализ» изобразительного искусства никогда не озвучу).
Дверь в нужную мне комнату была настоящая, без дураков – потемневшая, деревянная и скрипучая, с латунной ручкой. Я постучалась и сразу вошла, так как еще со времен своей собственной научной карьеры помнила, что помещения за подобными дверями могут быть как угодно обширны, да еще и перегорожены книжными или лабораторными шкафами. Стука, скорее всего, просто никто не услышит.
Кабинет оказался небольшим, с двумя высокими узкими окнами, и действительно был перегорожен шкафом от стены к двери. По обе стороны шкафа стояли два одинаковых стола, заваленных бумагами, книгами и какими-то коробками. Сводчатый потолок терялся в лиловых сумерках. На свободных стенах висели какие-то старые карты с писанными тушью розами ветров. Пахло так, что человеку, которого воспитывали как ученого (то есть мне), хотелось встать на колени и заплакать от умиления.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
