Он показал на ухо. Оно немного распухло.
– Каску надевать надо, – сказал я.
– И пуленепробиваемый жилет!-еще радостнее загоготал боцманюга.
– Что с бортом? – спросил я. – Идти мне самому смотреть?
– Чепуха. Ободрали скулу. Метров двадцать. Я вот калькуляцию составляю. Напужайте буржуев убытками, а под это дело банку карминной краски стребуйте. У меня давно мечта: спасательные круги вымазать!
– Как ободрали-то?
– Аж до самого металла! Теперь и шкрябать не надо будет! – опять радостно загоготал боцманюга.
– Заржавеет.
– Так свежую ржу все одно легче шкрябать, нежели старое-то дерьмо!
– Давай стакан, – сказал я, вытаскивая бутылку.
– Не мелочитесь, – заканючил боцманюга. – Оставьте всю!
Я налил ему полстакана, ибо было всего семь тридцать утра.
Он выпил и нахально подставил стакан. Я спрятал бутылку в карман.
– "Добавить не удалось!" – заорал боцманюга азартно-жизнерадостным голосом спортивного обозревателя Николая Озерова.
– Выговор тебе, – сказал я. – Сам на собрание палубного звена приду и объявлю. За несоблюдение техники безопасности.
Он на миг помрачнел, а у меня сжалось сердце, ибо мне очень тяжело было лепить ему выговор. И, чтобы ожесточить свое сердце, я спросил про бочку с машинным маслом на корме: почему от нее отдались крепления? почему бочка разбилась, хотя нас почти и не качало на переходе? почему сами матросы в корме не могли догадаться забить чопы в шпигаты? почему перед лоцманом я должен краснеть?
Боцманюга поник репкой и замолчал, хотя язык у него был подвешен не хуже, чем у Райкина.
Как-то этих моих голубчиков столичный корреспондент пытал о причине их огромной любви к морской профессии. Чиф сказал: "У меня кожа слабая, а в море комаров нет!" Другой: "Когда плаваешь на пароходе, так на работу не надо в трамвае ездить!" – "А вы что, толкучки боитесь?" – решил пошутить журналист. "Нет, у меня теща трамвайным контролером работает!" – объяснил боцманюга.
Да, весь этот прекрасный, современный теплоход не стоил их, любимых мною репок. Прекрасные, умные, честные, смелые репки. И я еще раз с ужасом подумал, что они оба были на волосок от гибели, ибо, сорвись они за борт между двадцатью двумя тысячами тонн стали и причалом… Мне бы в таком случае оставалось только повеситься. Ну, подожди, штурманец с "Чернигорода": "Людей подниму, если сверхурочные заплатите!" Я тебе заплачу!
На воле светало. Ветер и снег исчезли, будто их и не было. Малиновый свет зимнего восхода – сквозь го В семь пятьдесят взлетел над портом красный выхлоп солнца. Яркий, как огонь из ракетных дюз. Ракета солнца стартует, на глазах набирая скорость. Докеры уже потянулись с причала на борт.
Наш шипшандлер в Антверпене – по национальности финн – хорошо говорит по-русски, утверждает, что воевал на стороне союзников. Он бывший летчик-истребитель и в выходные дни берет напрокат спортивный самолет и болтается над Европой.
Глядя на его рыжую, наглую, снабженческую рожу, не трудно заметить, что она отлично приспособлена для ношения кислородного намордника, циклопических очков и сферического шлема.
И когда я слушал его рассказ о воскресном полете до Булони и обратно, и когда он сетовал на дураков-бельгийцев, которые купили американские истребители "Ф-16", а не французские "миражи". И когда он с удовольствием вспоминал, как американцы долбали этот Антверпен, укладывая по одной бомбе в цель, а по тысяче– на плеши мирных бельгийских рантье, то я очень ясно представлял себе его самого в бронированной кабине истребителя, очень одного, в огромном небе, а под ним маленькую Европу и он поглядывает на нее, как охотник на кролика. И при этом я так и не смог определить для себя, чьи же опознавательные были намалеваны на его боевой машине. Во всяком случае, почему-то все, кто хорошо говорит по-русски из иностранцев, неизбежно порождают какое-то бдительное подозрение.
Когда шипшандлер перезалил за триста грамм, то заявил, что все мы – без различия национальности – обыкновенными безбилетными зайцами ездим на нашей планете вокруг Солнца. И что, если рано или поздно явится из космоса или от чертовой бабушки какой-нибудь ревизор, то будет иметь полное право нас отсюда вытурить, – видит бог, он будет иметь на это полное право!
Я не стал спорить и налил ему еще стопку.
Он вылакал и спросил, приходилось ли мне подолгу жить в дешевой гостинице где-нибудь во Французской Африке без гроша в кармане? Я сказал, что нет. Тогда он спросил, приходилось ли мне писать в умывальник, если я один лежу в номере без копейки денег и мне уже нет мочи от одиночества, а вокруг тишина пустыни, и хоть глотку надорви, никто не придет; и вот тут следует встать и начать писать в умывальник и – бог ему свидетель – в самый интересный момент, когда писать ты уже начал и сразу дать тормоза или выпустить закрылки уже не в состоянии, в этот именно момент раздастся стук в дверь! Или она, дверь, даже без стука раскроется и кто-нибудь войдет! Кто-нибудь – хоть самая старая шлюха, – но обязательно притащится, чтобы поднять крик по поводу умывальника!..
Я послушно слушал, потому что знал: этот тип достанет портативный магнитофон, без которого мой лоботряс-сын не может больше впитывать знания и сдавать экзамены за очередной семестр. Антверпен был последним заходом перед домом, а магнитофон я еще не купил.
Подняв в зенит очередную рюмку, летающий шипшандлер посмотрел сквозь нее на лампочку и спросил, знаю ли я душу немецкой женщины? Я не знал и не стал скрывать этого.
– А я знаю! Моя жена – немка, мастер. Немецкая женщина безбоязненно пьет с чужим мужчиной за его счет, а потом уйдет, не считая себя обязанной даже потрепать его по щечке. Но вот если она съест на твой счет одну паршивую сосиску, то уже чувствует себя обязанной. После второй сосиски она начинает раздеваться, ну, а после третьей делай с ней все, что твоей… как это у вас? – что твоей шкуре хочется! Прозит! – он выпил и предотходно загрустил: – Да, мой капитан, все мы изгнанники, вся Европа-это сплошь изгнанники, мой капитан! Никто нынче не живет там, где он родился или гам, где хотя бы лежат в сырой земле его гроссфатеры и гроссмутеры. Спасибо, мой капитан! Я превосходно нализался! Но эти свиньи – бельгийские полицейские имеют нюх овчарок, они разрешают теперь; пить не больше двух банок пива. Придется бросить свое! авто и брать такси. Как у вас с агентскими чеками на такси, мой капитан?
Мне было жалко чеков, но пришлось дать ему и та-поп на такси. И он наконец выкатился, пообещав привезти магнитофон и все заказы судна в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени. И я знал, что никакая сила – даже бельгийские полицейские-свиньи-овчарки– не помешают ему выполнить обещанное точно и в срок.
Явился грузовой помощник и доложил, что в первом трюме обнаружилось два грузовых места без всяких сопроводительных документов. Ящики килограмм по сто пятьдесят с надписью "Южная Аравия. Армия США".
– Ну что ж, отвези гостинцы маме или бабушке, – сказал я, потому что на погрузке в Гавре секонд перебрал со стивидором, и я был сердит на него. – Морской протест готов?
Протест он заготовил. В четвертом трюме шел табак, вернее табачные крошки в тюках, и я опасался отпотевания от перепада температур.
Протест был составлен правильно. Я приказал секонду вызвать такси и поехал к нотариусу заверить документы.
В такси я привычно удивлялся тому, что "Обнинск" стоит черт-те в какой дали от центра города – такое впечатление, что все другие суда стоят ближе, а твое нарочно загоняют к черту на кулички. И еще я ни на минуту не забывал о предстоящей встрече со штурманцем "Чернигорода". Все то плохое, что внесло и вносит время в море и морскую работу, сконцентрировалось для меня в поведении паренька с "Чернигорода" этой ночью. В результате я не получил того удовольствия, которое приносит езда на хорошей машине по отличным дорогам красивого города на казенный счет. А обычно такая езда хоть на считанные минуты заставляет почувствовать себя значительной личностью, добившимся кое-чего в жизни.
Я остановил машину в нескольких кварталах от, офиса нотариуса, чтобы немного пройти пешком, и вылез на берегу какого-то канала. В канале отдыхали речные самоходные баржи. На их рожах буквально написано было наслаждение от короткого, безделья. А на бортах намалеваны были розовые русалки с зелеными хвостами. Розовые русалки тоже имели довольный вид, хотя одеты были не по сезону.
Старые платаны склоняли над каналом и самоходками тяжелые черные стволы. Черные ветви, на которых покачивались забытые богом шишечки, украшали серо-лиловые декабрьские небеса.
Платаны росли прямо из аккуратных камней набережной. Камни были старые, как платаны, щели между ними покрывал тусклый старый мох. Сквозь мох кое-где пробивались не сдающиеся перед декабрем травинки. А противоположный берег канала весь был покрыт ярко-зеленой газонной травкой, которая, очевидно, чихать хотела на давешний ночной снег.
