class="a">682: пароход в этот день не уходил, и я должен был остаться в Стокгольме на две ночи и три дня. Это поставило меня в крайне скверное положение: в кармане у меня было отложено на Стокгольм всего 5 шведских крон. Что было делать?
Я пошел бродить по городу в поисках дешевой комнаты и долго не мог найти ничего подходящего. Билетиков683 было много, но одни хозяйки решительно не хотели разговаривать со мной ни по-немецки, ни по-французски, ни по-английски, — а шведского языка я не знал, и они грубо захлопывали у меня под носом дверь; другие, с которыми я мог договориться, запрашивали слишком дорого или требовали, чтобы я остался по крайней мере на неделю. Наконец, где-то на окраине города я нашел довольно скверную конуру за одну крону в день и снял ее. К счастью, со мной была спиртовая лампочка и остатки чая и сахара. Я купил большой хлеб и три дня жил одним чаем с хлебом. Не лучше было и то, что я не запасся ни одним рекомендательным письмом, не имел (и не мог купить) ни плана города, ни путеводителя и решительно ничего делать не мог. Не мог даже сходить в музеи, потому что вход в них оказался платный. А может быть, и были бесплатные, но вход в них для меня был закрыт моею неосведомленностью и незнанием шведского языка. Днем я еще мог читать, сидя у себя в комнате, но в долгие зимние вечера должен был под мелким моросящим дождиком (был декабрь) бессмысленно бродить по улицам и наблюдать витрины магазинов и снующую толпу, так как лампа в моей комнате была тусклая, воняла и коптила. Это были три очень неприятных дня, и я был рад, когда мог усесться на пароход, отходивший в Або. Оттуда по железной дороге я добрался в Петербург684, благополучно провезя свой небольшой груз.
Характер моей жизни по возвращении в Киев значительно изменился сравнительно с первыми двумя годами. Благодаря кратковременному аресту в 1898 г. у меня образовались дружеские связи в революционных кружках и среди рабочих685. А это было время, когда начинался подъем общественного движения, приведший к революции 1905 г. Университеты бурлили, образовывались партии — социал-демократическая и социал-революционная, возникали рабочие кружки.
Я уже упоминал о существовавшем в Киеве Литературно-артистическом обществе. В него я вступил членом в самом начале своей киевской жизни, но сперва общество интересовало меня мало. Там больше играли в карты и не более раза в неделю устраивали литературные и музыкальные вечера, в общем довольно бледные. По уставу общество имело право устраивать публичные лекции или вечера, но они требовали каждый раз особого разрешения, добиться которого было очень трудно. Но оно также имело право без специального разрешения устраивать небольшие вечера, на которые имели доступ члены общества и гости по рекомендациям членов. Конечно, темы читаемых на них докладов должны были быть литературными.
И вот я прочитал доклад на тему «Шпильгаген. Общественная жизнь в Германии в действительности и по ее изображению в романе “Один в поле не воин”686». Изложив вкратце роман и проведя параллель между его героем Лео и Лассалем687, я затем подробно изложил историю социалистического движения в Германии и закончил моим объяснением бернштейнианства. Конечно, заглавие темы кое к чему обязывало, но я не особенно стеснялся им. Я избегал слов «социализм», «социал-демократия» и взамен говорил об «общественном движении, изображенном в романе Шпильгагена», но имен Бернштейн, Каутский и других спрятать в карман не мог. Я сам нафабриковал рекомендательных контрамарок, то же сделали некоторые другие члены общества; эти контрамарки были переданы студентам, которые даже не раздавали, а продавали их в пользу Красного Креста по 30 копеек, и зала, очень вместительная, вмещавшая до 500 человек, была набита битком. Кое-кто из социал-демократов выступал с возражениями. Лекция имела большой успех, и вечер прошел безнаказанно688.
Затем я читал ряд других подобных же лекций на разные общественные темы, всегда придавая им литературное заглавие и форму, а первую свою лекцию повторил в таком же литературном обществе в Одессе. После меня в том же Литературном обществе выступали и другие лекторы, а именно: Н. А. Бердяев689, М. Б. Ратнер, С. Н. Булгаков (поселившийся в Киеве в качестве профессора Политехнического института в 1899 г.), и мы все, а кроме названных лиц еще Тарле и Луначарский, выступали оппонентами друг другу. Эти лекции читались не часто, в полтора года, 1899 г. и начало 1900 г., их было прочитано, вероятно, штук 6 или 7, и это сходило с рук.
За эти полтора года устраивалось довольно большое число чтений, для которых рамки Литературного общества оказывались все же слишком тесными; они устраивались в частных квартирах. На них собиралось человек 30–40. Кроме того, я вел занятия в одном рабочем кружке. Несмотря на наличность в Киеве Новицкого, этот город был в те два года едва ли не наиболее свободным в России; вряд ли где бы то ни было были возможны подобные собрания в таком числе.
С Луначарским я познакомился летом 1897 г.; его отец занимал в Киеве какой-то видный пост по судебному ведомству690. Он учился за границей691 и только летом наезжал в Киев.
Познакомился я с ним на лодке. Я был большой любитель лодочных катаний: для меня это был единственный спорт, единственная гимнастика и единственный гигиенический отдых, дававший мне хороший сон. Ездил я обыкновенно в компании. Таким же любителем и постоянным моим товарищем был профессор философии Челпанов; охотно ездил также Бердяев; иногда собиралась компания молодежи, и вот в 1897 г. к нам присоединился А. В. Луначарский.
Первое мое впечатление от него было неблагоприятное. Он очень любил говорить, особенно при барышнях; настоящим оратором я бы его не назвал, но у него был хорошо привешенный язык, и говорил он недурно о том, что знал, и, пожалуй, еще лучше и, во всяком случае, смелее о том, чего не знал. Иногда попадался и был уличаем, но всегда очень искусно вывертывался. Он страстно жаждал успеха у женщин — и не имел его. Речь его всегда отзывалась некоторой хлестаковщиной, причем предметом хвастливости тогда была его роль в социал-демократическом движении. Он рассказывал, как то-то сказал Плеханову, то-то — Аксельроду, то-то — Бебелю, как его слова были приняты во внимание и отразились в литературной деятельности первых и парламентской последнего. Он был марксист и притом, как с гордостью говорил, ортодокс. Вместе с
