– Честное слово, не могу на это смотреть. Когда мы приехали в СССР, то ни у одного из наших чемоданов не осталось целой застежки. Так их бросали в Москве, так же швыряли носильщики в Ереване. Здесь слишком легкая жизнь. Люди ничем не дорожат. А мы приехали из страны, где все дается очень трудно. Нам поздно перестраиваться, поэтому мы уезжаем.
В Польше ты много работал с переводчиками над стихами. В свободное время буквально отпихивался от провожатых, от разных людей – хотел мне все показывать сам, особенно днем. Мы одни. Бродим, молчим. На улицах много красивых женщин в разноцветных колготках. В парке с сердцем Шопена лужи и гвоздики. Поляки любят цветы. Холодное солнце, ветер кругом. А вечером ходим в гости, в кино, изредка в ресторан, в театр. Смотрим скучные почему-то капустники.
Жили мы в отеле «Бристоль» с его роскошными зеркалами, тогда там все время проходили выставки абстракционистов. Шикарный ресторан отеля по субботам снимали предприятия, и мы спускались в холл посмотреть, как рабочие съезжаются на свой вечер. Женщины появлялись в длинных платьях из блестящей материи с искусственными цветами на плечах, в волосах. Их яркие, разноцветные платья были сшиты не из атласа, а из подкладочного материала. Тебе они нравились:
– Молодцы! Это талант – быть выше бедности!
Все время ветер, холод. В городе мы еще видели разрушенные дома, пустыри. Но война все-таки отступала, и в гетто, куда мы с тобой приехали, все заросло травой. Там развалины и молодая трава. Руины, а рядом в десяти шагах сверкающий стеклом дом.
– Можно ли привыкнуть видеть из окна гетто? – ты думал вслух. – Дети… Все, кто родился в этом доме, услышат историю тех детей…
Едем в Краков. Оба потрясены, переселяемся в другие эпохи. Мы – внутри них. Вижу, как старые камни говорят с тобой. А ты рассказываешь мне, как фашисты хотели взорвать Краков, германизировать Европу.
– У них все равно ничего бы не вышло!
Ходим, ходим по Кракову, как среди декораций. Много монахинь. Они похожи на птиц в своих черных одеждах и огромных накрахмаленных белоснежных головных уборах. В Краковском университете есть студенческое кафе самообслуживания наподобие московского «Молодежного» на улице Горького. Там я заспорила со студентом-философом-хирургом, а ты слушал нас и молчал.
– Вам не мешает верить в Бога ваше образование? Ведь как философ вы знаете, что материя первична, как врач – что человек смертен, как хирург – что души нет.
– Там, где начинается Бог, мысль отсутствует. Я просто верю, и всё. Это марксизм учит все подвергать сомнению, Ленин выдвигает теорию отрицания отрицаний. А мы ведь говорим о Боге. Там все незыблемо. Вера, вот у вас лучшее, единственное имя – Вера, и сложная жизнь, судя по обилию вопросов…
Потом были Закопаны. Холодно в отеле. В горах снег, мороз и ясное солнце. Много немцев приехало кататься на лыжах. Они громкоголосые, смеющиеся, полноватые. В голове у меня вертится все время идиотская фраза: «А за стеной гуляли пьяные немцы». Ты удивляешься, что я так трудно их переношу. А мне постоянно кажется, что вот этот точно стрелял в наших, и вот этот маршировал по нашей земле, и тот, и другой… Ничего не могу с этим поделать, все время мысленно переодеваю их в военные мундиры. Особенно непереносим их смех, их розовые толстые лица. Я впервые вижу немцев после войны, и это тяжело. Мы перестали ездить на фуникулере в горы, где они загорают. Мы садились в пролетку и уезжали в окрестности. Там на поле крестьяне, одетые как танцоры из фольклорного ансамбля, пахали землю в белых, расшитых тесьмой шерстяных костюмах, войлочных тапочках. Они были любезны, но немногословны.
Потом мы опять вернулись в Варшаву. Однажды в Старо място мы зашли в кондитерскую и познакомились с ее хозяином Бренклером. Его кондитерская была очень известная. Стены исписаны стихами, куплетами, автографами знаменитостей, даже Рихтер как будто там расписался. На тебя это произвело сильное впечатление. Кондитер Бренклер подсел к нашему столу и провозгласил тост:
– Да здравствует Турция, Польша и Франция!
– Почему Франция?
– Мы же говорим на ее языке.
А на следующее утро в отель к нам явился высокий длинный старик, твой польский кузен – Боженецкий. Пришел чуть свет, нас разбудил, очень громко разглагольствовал. Ты встал, а старик плюхался на твою кровать, вскакивал и бросался снова, показывал, какой он ловкий и выглядел совершенно сумасшедшим. Боженецкий очень любил воевать, летал на бомбардировщике, участвовал во всех войнах, где только мог, дрался за всех против всех. Он принес тебе фамильный герб на пергаменте: медведь, а на его голове козел с огромными рогами. Ты расстроился.
– Что за дурацкий герб?
А старик гордился. Просил устроить его на съемки в кино артистом:
– Или воевать, или сниматься в кино!
Ты испытал к нему чувство жалости, смешанное с брезгливостью. Встреча с родственником оказалась смешной, неловкой и продолжалась несколько часов. Все это время бой носил в наш номер коробки с пирожными – все новые и новые сорта от Бриклера. Коробки, коробки, коробки. Я угощала всех, кто приходил, бриклеровскими пирожными. Ты ел их беспрерывно и хотел еще. Вечером мы уезжали в Прагу, ты попросил меня оставить для поезда две коробки с пирожными и ни за что не желал их отдавать. Ты хотел быть взрослым, но не мог. Я видела это не раз.
В Москве, у нас дома, когда гости уходили, ты просил: «Отнеси скорее торт в холодильник, чтобы мои глаза его не видели. Я сейчас могу наброситься на него, и тогда мы с ним оба пропали. Я не должен потолстеть. Это смерть для меня…» А когда утром я заглядывала в холодильник, то не находила ни куска. Кругом были рассыпаны крошки, по линолеуму размазан крем. Ты просыпался ночью и воровски расправлялся со своей жертвой прямо там, возле холодильника, и, уж конечно, обходился без ножа и вилки.
Уходя, оставляю свет в прихожей. Уходя, оставляю свет. Даже если ухожу днем, даже если ухожу на полчаса, даже если вернусь с друзьями.
За нашими пыльными окнами – зеленая весна. Запоздалая весна, бессолнечная и такая холодная, словно больная.
Заканчивается цикл, который можно назвать «Без тебя». Без тебя уже все однажды впервые было: лето сухое с моими слезами, осенние дожди и сиротская зима. Теперь весна – последний непройденный километр страха, который я тоже пройду. Но ты не думай, что по моим щекам вечно текут соленые ручьи. Я – твоя жена, Назым. Никто не должен видеть моих слез. Кроме тебя.
Ты начинаешь медленно читать:
Ты помнишь Узбекию, каирский бульвар?
Я нашел скамью, где мы сидели с тобой.
Хромая ножка скамьи хрома до сих пор.
Конечно, я помню, Назым. И еще как! Я ищу все скамьи, на которых мы сидели, мимо которых шли. Я ищу, ищу… Ты не знаешь, зачем? Зачем эти бессонные ночи, наши безумные разговоры? Я не могу разогнуться. Тяжесть из сердца не спускается в живот. Всё, всё! Всё, Назым. Ни за что больше не войду в кабинет, не сяду за машинку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
