Дженнингс опять съел очень немного.
— Должно быть, кого-то нового взяли на работу, — пробормотал Барнаби. — Ну что ж, — он отставил тарелку и перешел к делу. — Вы отдохнули, мистер Дженнингс?
— Нет.
— Ладно.
Трой взял поднос и положил его сверху на каталожный ящик. Сержант вспомнил, что остановились они на крайне неприятном для Дженнингса месте. И тому это очень не нравилось. Вернее, он растерялся. Привык быть впереди всех. Или, по крайней мере, наравне с другими игроками. А тут как будто ворота внезапно передвинули, и это никуда не годилось. Он напрягся, ему предстояло снова завладеть мячом. Вернее, историей.
— Если помните, — сказал Дженнингс, — я упоминал о романе, над которым работал, когда познакомился с Джеральдом. Мечтая заработать кучу денег, я писал шаблонную беллетристику: стандартные ситуации, картонные персонажи. Как я ни старался, мне не удавалось вдохнуть в этот роман ни единой искры жизни. А история Джеральда просто зажгла меня. Он был неважный рассказчик, и тем не менее она захватила меня с первого же дня. Я заполнил эмоциональные пробелы, сочинил угрюмые, черные болота, улицы Дублина. Написал диалоги Лайама и Конора. Я чувствовал, что знаю, как именно говорил Конор, хотя никогда его не видел. Как только Джеральд уходил, я все записывал, марал одну тетрадь за другой, тогда как до этого за день мне едва удавалось выжать из себя страницу. К концу его рассказа у меня набралось двести тысяч слов.
— В какой же момент вы сказали ему, что делаете?
— Ни в какой. Вы что, не понимаете… — Дженнингс, заметив иронически брезгливое выражение лица Барнаби, заговорил откровенно вызывающе: — Он бы просто замкнулся. Джеральд впервые рассказал кому-то всю правду о себе. Полагаю, не нужно вам объяснять, как это важно было для него, какой терапевтический эффект это имело.
— Я бы сказал, — сухо возразил старший инспектор, — что эффект во многом зависит от того, кому человек рассказывает о себе. И что слушатель делает с полученной информацией. Ваше предательство…
— Вы не имеете права так говорить! Я не планировал этого. Тогда точно нет. Я пытался убедить его обратиться к психоаналитику. Я знал пару прекрасных специалистов, а он мог себе это позволить.
— И как он отреагировал на это ваше предложение?
— Он очень расстроился. Сказал, что не сможет рассказать об этом кому-нибудь еще. Мне-то все выложил, потому как чувствовал, что я собираюсь его оставить.
Я сделал из записанного за ним роман. Это не заняло у меня много времени. Все, что я записал, было так свежо, так полно жизни. Я дождаться не мог, когда вернусь с работы домой и сяду за машинку. Еще не написав и половины, я был уверен, что это кто-то купит. Я проверил Джеральда. Сказал ему, что кое-что записал, просто для себя, как памятку. Он не возражает? Он немедленно потребовал показать ему записи. Я отдал ему одну из своих записных книжек, и когда мы встретились снова, он сказал, что сжег ее.
— То есть вы знали, как болезненно он к этому относится?
— Знал.
— И видимо, вам следовало тогда же положить этому конец?
— Легко сказать. Послушайте, — он заговорил горячо и настойчиво. Ему очень хотелось убедить собеседника. — Он не должен был узнать о книге! Все имена были изменены. И…
— Ну можно ли быть таким простодушным, мистер Дженнингс? Все это очень логично, но кража есть кража.
— Писатели всю жизнь крадут. Разговоры, манеры, случаи, шутки. Мы совершенно аморальны. Мы воруем даже друг у друга. А сделайте что-то подобное в кино — и это назовут оммаж, «дань уважения».
— Аргумент, безусловно, очень утонченный, но факт остается фактом: это его история.
— История принадлежит тому, кто может ее рассказать! — Дженнингс пришел в такое раздражение, что не находил себе места. Видно было, что он очень старается оставаться вежливым, но все чаще у него прорывался тон преподавателя, столкнувшегося с особенно тупым учеником. — У Джеральда не было ни таланта, ни воображения. Эта замечательная история пропала бы. Была бы потеряна. «Далекие холмы» прославили его. Если существует такая вещь, как анонимная слава.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Барнаби не ответил. Теория Дженнингса представлялась ему страшно правдоподобной и утонченно гнилой. Однако Трой, который к тому времени не только понял правила игры, но и увидел возможность забить гол, сказал:
— При всем уважении, сэр, мне кажется, что прославились-то вы.
— Итак, когда вы все-таки сказали ему?
— Никогда. Я пытался. И не единожды, но у меня всякий раз сдавали нервы.
— Не могу сказать, что удивлен.
— В конце концов я послал ему по почте сигнальный экземпляр.
— О господи!
— С сопроводительным письмом, разумеется. Объясняющим, как я объяснил вам, почему я это сделал. Я просил его постараться меня понять. Я ожидал, что через час он появится у моей двери, либо в ярости, либо готовый покончить с собой. Но он не появился. Я позвонил, но мне никто не ответил. Я решил, что, возможно, он уехал на выходные. Честно говоря, я был не против отсрочить неприятный момент. Но прошло десять дней, и я стал волноваться, поехал к нему. Портье сказал, что Джеральд уехал в большой спешке. «Смылся» — так он выразился. Адреса своего не оставил. Я больше ни разу не видел его. До прошлой недели.
— Но ведь вы пытались его найти, верно?
— Еще бы! Я давал объявления в «Таймс», и даже в «Гей таймс», в «Телеграф», в «Индепендент». Я подумывал нанять частного детектива, но это уже напоминало бы охоту. Позже я узнал, что все это время он жил в отеле за углом.
Барнаби представил себе, как Хедли получает бандероль, возможно первый подарок от «единственного человека, к которому он что-то испытывал». Как разрывает упаковочную бумагу, как постепенно до него доходит, что друг жестоко его предал. Как он потом прячется в соседнем отеле, боясь, что ему сделают еще больнее. Старший инспектор, обращаясь к самому себе, пробормотал:
— Вот бедняга.
— Когда книга вышла, я еще раз попробовал. Был такой отклик на нее, вы знаете! Сотни писем. Со словами поддержки, понимания, сочувствия. Писали сломленные в детстве люди с искалеченными судьбами, пытавшиеся теперь осмыслить прошлое. Это были полные любви письма, его убеждали, что он не одинок. Я знал, что это помогло бы ему. Но я не мог найти его, потому что он не хотел, чтобы его нашли. И так продолжалось, пока, как вы знаете, я не получил от него известие.
— Вы сохранили письмо?
— Боюсь, что нет. Я мало что храню. Все письма, кроме деловых, я отправляю в мусор, как только на них отвечу.
— Вы, вероятно, запомнили подробности, мистер Дженнингс, — сказал Трой. — После того, что вы сейчас нам рассказали, это письмо, вероятно, было для вас громом среди ясного неба.
— Да нет, не настолько… Все-таки прошло десять лет. Я опубликовал еще несколько книг и тоже получил свою долю страданий. Мне не раз приходило в голову, что смерть моего ребенка в каком-то смысле наказание за то, что я сделал с Джеральдом. Только вот Аве за что так досталось?
«Не говоря уж о мальчугане», — подумал Трой в своем углу.
— В общем, там было написано, что к нему, как к секретарю кружка, обратились с просьбой пригласить меня. Остальная часть письма имела целью отговорить меня от визита. «Болезненные воспоминания», «невыносимая ситуация», «не надо будить спящую собаку» и так далее. Его стиль не стал лучше. Сначала я хотел было прислушаться к намеку и никуда не ехать. Но чем больше я об этом думал, тем больше мне казалось, что, несмотря на попытки отговорить меня, хочет он прямо противоположного. Поэтому, как вам известно, я принял приглашение.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
У Дженнингса был очень усталый вид. С одной стороны, напряженный, с другой — какой-то потерянный, как будто он шел-шел по дороге, а она вывела его совсем не туда. Гладкое загорелое лицо пошло пятнами. Казалось, кожа слишком сильно натянута на череп. Нос заострился. Фиолетовая сетка покрыла подглазья, как будто его кто-то щипал. Когда Барнаби задал ему следующий вопрос, он ответил совершенно бесцветным голосом. И скучным тоном.
