— Но ведь необходимо же было объяснить историю страны, которой завладели французы…
— Я, впрочем, не судья… Может быть, и надо… Черт его знает! Но только, знаете ли, что я вам скажу, Владимир Николаевич…
— Что?
— Как бы глазастый дьявол, адмирал, не посадил вас на салинг за вашу литературу.
— На салинг? За что же на салинг, позвольте вас спросить?.. Велел написать отчет, и на салинг! Это довольно странно! — промолвил окончательно павший духом Ашанин.
— А за все ваши разные идеи.
— Какие идеи?
— Да эти насчет войн, и все такое…
— Вы с ним не согласны?
— Не вполне… Вы уже очень того… замечтались… Да я-то что! Согласен или не согласен, вам наплевать! А вот беспокойный адмирал…
— Что же беспокойный адмирал?
— Взъерепенится… Уж вы лучше всю эту "антимонию" исключите!.. А то адмирал разнесет вас вдребезги… небо с овчинку покажется.
Это неожиданное предложение исключить те места, в которых вылилась душа автора и которые, казалось ему, были самыми лучшими и значительными во всем труде, показалось Ашанину невозможным, возмутительным посягательством, и он энергично восстал против предложения Лопатина. Уж если на то пошло, он непрочь исключить многое, но только ни одной строчки из того, что Василий Васильевич назвал "антимонией".
— Ни единой! Понимаете ли, ни единой! — вызывающе воскликнул Ашанин. И, наконец, ведь он не обязан писать то именно, что нравится адмиралу. Обязан он или нет?
— Ну, положим, не обязаны…
— Так пусть сажает на салинг, если он, в самом деле, такой башибузук, каким вы его представляете. Пусть! — порывисто говорил Ашанин, охотно готовый не только высидеть на салинге, но даже претерпеть и более серьезное наказание за свое сочувствие к анамитам. — Но только вы ошибаетесь… адмирал не пошлет на салинг…
— Очень буду рад за вас… Ну-ка, валяйте еще, а то скоро обедать! — с печальной миной сказал Лопатин.
Но Ашанин уже больше не "валял" и, закрыв тетрадь, спрятал ее в шифоньерку, проговорив:
— И дальше не особенно интересно…
Видимо обрадованный исчезновением тетради, Лопатин предложил Володе после обеда съехать на берег и покататься верхом и поспешил удрать из каюты.
Мнение мичмана несколько смутило молодого человека, и он несколько минут сидел в раздумье над своей тетрадью. Наконец, видимо принявший какое-то решение, он взял рукопись и пошел к капитану.
— Имею честь представить отчет, составленный по приказанию адмирала, для представления его превосходительству! — взволнованно проговорил Ашанин, кладя на стол свою объемистую тетрадь.
— Ого… труд весьма почтенный, судя по объему! — мягко и ласково проговорил Василий Федорович, взявши рукопись. — Вы хотите, чтобы я послал адмиралу?.. Не лучше ли вам самому представить при свидании. Я думаю, мы скоро увидим адмирала или, по крайней мере, узнаем, где он… Завтра придет почтовый пароход из Го-Конга и, вероятно, привезет известия… Лучше сами передайте адмиралу свою работу. Он, наверное, заставит вас ему и прочесть.
— Слушаю-с, Василий Федорович.
С этими словами Ашанин хотел взять со стола положенную капитаном рукопись.
— А разве вы не позволите и мне познакомиться с вашей работой? любезно остановил его капитан.
Ашанин не желал ничего лучшего. Весь вспыхивая не то от удовольствия, не то от смущения, что его статья будет прочтена таким человеком, как капитан, Ашанин взволнованно проговорил:
— Я очень рад… Боюсь только, что мой отчет неинтересен…
— Об этом предоставьте судить другим, Ашанин! — промолвил, улыбаясь, капитан.
Когда вскоре после обеда Ашанин, заглянув в открытый люк капитанской каюты, увидел, что капитан внимательно читает рукопись, беспокойству и волнению его не было пределов. Что-то он скажет? Неужели найдет, как и Лопатин, статью неинтересной? Неужели и он не одобрит его идей о войне?
Капитан читал несколько часов подряд. Ашанин это видел — недаром ему не сиделось в каюте, и он то и дело выбегал наверх и заглядывал в люк.
"Читает… Значит, не так уже скучно, как говорил Лопатин!" — радостно заключал Ашанин и снова спускался вниз, чтобы минут через десять снова подняться наверх. Нечего и прибавлять, что он отказался ехать на берег кататься верхом, ожидая нетерпеливо приговора человека, которого он особенно уважал и ценил.
С полуночи он стал на вахту и был несколько смущен оттого, что до сих пор капитан не звал его к себе. "Верно, нашел мою работу скверной и из деликатности ничего не хочет сказать. А может быть, и не дочитал до конца… Надоело!" — раздумывал юный самолюбивый автор, шагая по мостику.
Но вот в темноте мелькнула фигура капитана. Он поднялся на мостик и, приблизившись к Ашанину, проговорил:
— Я только что окончил вашу статью о Кохинхине, Ашанин, и прочел ее с интересом. У вас есть способность излагать свои мысли ясно, живо и местами не без огонька… Видно, что вы пробыли в Кохинхине недаром… Адмирал угадал в вас человека, способного наблюдать и добросовестно исполнить возложенное поручение. В последнем, впрочем, я и не сомневался! — прибавил капитан.
Ашанин был в восторге от похвалы капитана. Теперь ему было все равно, как отнесется к его работе даже сам адмирал, — ведь Василий Федорович похвалил! А мнение такого человека было в то время для Ашанина самым дорогим.
Необыкновенно счастливый заснул после вахты Ашанин, собираясь следующий день съехать на берег и предпринять дальнюю поездку верхом.
В восьмом часу утра Ворсунька, по обыкновению, пришел будить Володю.
— Ваше благородие… Владимир Николаевич… Извольте вставать… Пора!
Но разоспавшийся Ашанин, казалось, ничего не слышал и продолжал сладко спать.
— Скоро подъем флага… Владимир Николаевич! — говорил Ворсунька, потягивая Ашанина за ногу.
— Еще четверть часика дай поспать… Только четверть часика! — сквозь сон промычал Володя.
— Никак невозможно… До флага всего десять минут…
— Ну, пять минут я еще посплю… Буди через пять.
Вестовой постоял минутку и снова дернул Ашанина за ногу.
— Пять минут прошло… Вставайте, ваше благородие. Все господа уже вставши… Да и пары разводят. Сейчас с якоря снимаемся…
— Как с якоря снимаемся? Что ты рассказываешь? — спрашивал Ашанин, внезапно просыпаясь и протирая сонные глаза. — Разве пришел почтовый пароход из Го-Конга?
— Не могу знать, ваше благородие. Но только в шесть часов утра от концыря (консула) приходила шлюпка с письмом к капитану и тую ж минуту приказано разводить пары…
Через несколько минут Ашанин уже был наверху к подъему флага. Пары гудели. Капитан и старший офицер, стоявшие на мостике, видимо, были возбуждены, и лица у обоих выражали нетерпение.
— Свистать всех наверх сниматься с якоря! — раздался голос вахтенного офицера.
— Что это значит: куда мы идем? — спрашивал Ашанин у лейтенанта Поленова на баке, где должен был находиться по расписанию во время аврала.
— Разве вы ничего не знаете? — Мы идем на Сахалин… Клипер "Забияка" на каменьях… Сегодня пришла оттуда английская шхуна и привезла письмо с "Забияки" к консулу с этим известием… Мы идем на помощь… Досадно только, что в море сильный туман…
Действительно, густой туман заволакивал выход с рейда, а на рейде носился легкий туман. Солнце казалось тусклым пятном. Было тепло и сыро и пахло банным воздухом.
— Пошел шпиль![109] — раздался нетерпеливый возбужденный окрик старшего офицера с мостика.
— Есть! — отозвался лейтенант и в свою очередь крикнул матросам: — Ходи веселей, братцы!
И матросы сильнее наваливались на вымбовки[110], упираясь на них грудью, и якорная цепь с тихим лязгом выбиралась через клюз[111].
Все гребные суда были подняты, и орудия закреплены по-походному. Пары гудели.
— Как якорь? — снова раздался окрик с мостика.
— Апанер[112].
Рулевые стали у штурвала.
— Тихий ход вперед!
Машина застучала, и корвет, сделав оборот, направился к выходу с рейда.
Просвистали подвахтенных вниз. Но капитан и старший штурман оставались на мостике, серьезные и слегка возбужденные, посматривая на окутанное туманом море.
Туман все сгущался, и когда "Коршун" вышел с рейда, то очутился словно в молочной бездне, сырой и непроницаемой. В нескольких шагах ничего не было видно. Только слышался всплеск рассекаемой воды да мерное постукивание машины.
— Полный ход вперед! — крикнул капитан в машину.
Винт забурлил быстрей, и "Коршун" понесся полным ходом среди непроницаемой мглы, спеша на помощь бедствующему товарищу.
Колокол беспрерывно гудел на баке. Протяжно гудел и свисток трубы, предупреждая встречные суда об опасности столкновения[113]. Часовые на баке чутко прислушивались, не раздастся ли поблизости такого же звона или гудения свистка парового судна. Но каждый понимал, что все эти меры только отчасти гарантируют безопасность столкновения. И, зная это, все понимали, что все-таки нужно было идти полным ходом, чтобы выручать товарища в беде, и вполне сочувствовали отважному решению капитана.
