В рокотании его голоса, во всей его повадке мне усматривалось, напротив, нечто глубоко-московское. Петербуржец вечно сидит с напряженно спиной на краешке стула, готовый тотчас сорваться по первому же сигналу трубы. Москвич же, если можно так выразиться, глубоко укоренен в своем жилище, и отсутствие щей в любой время суток, разумеется, будет воспринимать как оскорбление. Впрочем, представления мои довольно умозрительны и почерпнуты в основном из книг и чужих рассуждений.
— Попросим, пожалуй, у вашей Планиды по чашке кофе, — решился вдруг Матвей. — А то, как я погляжу, вас в сон клонит. Это от свежего воздуха и больших впечатлений.
— Думаете, Беляков не убивал Анну Николаевну? — спросил я.
— Думаю, не убивал, — с сожалением вздохнул Матвей.
Я вышел в кухню и попросил, в самом деле, Планиду сварить нам кофе.
— На ночь-то глядя кофием набухиваться! — осудила нас Планида. — А потом полночи в постели ворочаться от бессонницы? Я ведь о вас забочусь.
— Просто сварите нам кофе, Планида Андреевна, — повторил я.
Планида все еще ворчала, когда я выходил из кухни.
Матвей расхаживал по комнате, заложив руки в карманы. При виде меня он остановился и резко повернулся.
— Помните, вы говорили, что дядя ваш ничего не выбрасывал даже такие вещи, от которых другой человек давно бы избавился?
— Да.
— Как, по-вашему, где он мог спрятать остальные письма Белякова? Те, где прямо упоминается о работорговле?
— Вы абсолютно уверены, Матвей Сократович, в существовании этих писем?
— Да.
— Почему?
— Объясню, — охотно отозвался профессор. — Вся переписка была затеяна именно для обсуждения хода их совместного дела. Анекдоты про «Сократыча» и других, повести из жизни аборигенов — это так, художественные излишества. Очевидно, Беляков мнил себя чем-то вроде писателя… Кстати, вы сберегли тот сверток, который я оставил Витольду?
— Наверное… То есть, наверняка, — спохватился я. — Думаю, так у Витольда и валяется в ящике стола. А что там?
— Мои собственные заметки об экспедиции, — объяснил Матвей, слегка приосанившись. — Я намеревался опубликовать их впоследствии, когда все закончится. Во время самой экспедиции я, разумеется, никаких записей не вел. Это могло бы разоблачить меня. Но память у меня хорошая, поэтому, очутившись на Земле, точнее — под землей, в нашей норе, я решился запечатлеть на бумаге мои приключения. Единственное, чего я боялся, — это потерять книгу вследствие какого-нибудь события. Не скажу — «непредвиденного», потому что и мой арест, и даже смерть вполне предсказуемы. Поэтому я крайне обрадовался возможности передать книгу единственному человеку, которому мог довериться. Кроме вас, конечно, — прибавил Матвей.
Мы вошли в комнату Витольда, где все оставалось по-прежнему, в хмуром порядке, аскетично и серо. Я зажег люстру, а лампу, обычно горевшую у Витольда на краю стола, не тронул. Ящики не были заперты, ни один. В верхнем находились деньги в надписанных конвертах — обговоренные со мной расходы на ремонт, подарки, жалованье и т. п.; во втором лежали книги учета и в отдельной коробке — счета и квитанции.
Третий ящик гремел при выдвижении, там обнаружились сваленные кучей палеонтологические образцы, очевидно, представлявшие мало ценности. В битой жестяной коробке из-под леденцов хранились обтрепанные карточки — каталог коллекции или что-то в этом роде. Там же был и сверток, который Витольд получил от Матвея.
— Даже обертку не тронул, — проговорил Матвей, жадно хватая свою рукопись. — А ведь догадывался, что там книга. Вот это выдержка! Надо было мне позволить ему распечатать сверток и все прочесть…
— Ничего, завтра прочтет, — сказал я. — Кажется, в тюрьме дозволяется иметь книги.
Матвей прижал сверток к груди.
— Это единственный экземпляр. Я не выпущу его из рук, пока не сделаю копии.
Он быстро содрал обертку, торопясь показать мне свое детище. Я не без удивления увидел розовую обложку с вытисненными кошечками.
— Можно посмотреть?
Матвей ревниво отдал мне книгу.
Округлым девичьим почерком на первой странице было выведено:
«16 мая 2…. года. Глупо, конечно, было затевать офисный роман. Служащая девица, начальник. Меня завораживает, однако, вовсе не то, что он начальник. У каждого мужчины есть в наружности такое место, где он беззащитен. За ушами, например, или затылок, или висок, или ямка на шее. Для всех — разное. Для меня это руки. Не сами даже руки, а впадинки между костяшками на ладони. Когда я смотрю на них, у меня перехватывает дух…»
В недоумении я поднял глаза и увидел, что Матвей досадливо хмурится.
— Дальше листайте, — сказал он, — это не мое.
— Правда? — деланно удивился я. — А чье же?
— Не знаю… Какой-то молодой особы. Я не стал вырывать лист, потому что использовал оборотную сторону. Бумаги жалко.
— Вы отобрали этот дневник при ограблении? — догадался я.
— Ну да! — нетерпеливо произнес Матвей. — Разумеется! По-вашему, я купил бы себе тетрадь с розовыми кошечками? Да невелика потеря. Эта молодая особа легко купит себе другую подобную же тетрадь и украсит ее новыми измышлениями насчет мужчин вообще и своего начальника в частности. Вы мое читайте.
— Кстати, вы могли бы позаимствовать рассуждение о «беззащитном месте» у каждого мужчины для своей брошюры о человечестве, — заметил я.
— Уязвимы решительно все, — сказал Матвей. — Нужно только знать, куда воткнуть кинжал… Ладно, не нужно, не читайте сейчас. Незачем глаза портить — у меня почерк неразборчивый. Потом прочтете, в напечатанной книге.
Мне показалось, что он слегка обиделся. Я положил записки Свинчаткина на стол Витольда.
— Пусть пока здесь побудут, — сказал я примирительно. — Лучше сохранятся. Вдруг вас все-таки арестуют?
— Конечно, меня арестуют! — воскликнул Матвей. — Как же без этого? Мы ведь с вами затеваем грандиозный скандал… Как вы полагаете, где же могут быть недостающие письма Белякова?
— В кабинете, — сказал я, подумав. — У дяди все в идеальном порядке.
Мы потратили, наверное, полчаса на то, чтобы перебрать каждую бумажку на книжных полках и в столе. Наконец, стоя посреди развала, Матвей Свинчаткин воскликнул:
— А между тем Захария Беляков сидит в темном сарае, откуда выход можно разве что прогрызть себе зубами! И я уверен, что ему там голодно и одиноко.
— И холодно, — подхватил я. — Зная Мурина, могу предположить, что отопление в сарае очень скудное. Мурин большой экономист.
— Где же эти чертовы бумаги? — пробормотал Матвей. Я заметил, что чудесный атласный халат, бывший на нем, уже покрылся пылью и обзавелся жирным пятном на груди. — Ваше мнение, Трофим Васильевич?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
