Подобные люди ощущают едва ли не чувственное удовольствие, когда им удастся подметить чутким ухом какое-нибудь звучное ударение, ускользнувшее от внимания других людей: в удовольствии этом самолюбие иной раз не играет ровно никакой роли.
Сама по себе функция говорения не доставляет обилия радостей, но в связи с другими операциями ума она представляет нам одно из высших человеческих наслаждений как результат образованности человека и свойственного ему дара красноречия.
Для некоторых людей самый подбор слов и приведение их в нечто стройное составляют задачу столь многотрудную, что речь, как телеграфная передача мышления, то и дело прерывается, мешая человеку наслаждаться способностью данного ему слова. Другие же, наоборот, гораздо лучше владея искусством речи, чем способностью молчаливого мышления, беспрерывно угощают себя удовольствием устного изложения мысли, то вступая в споры, то рассказывая, но, во всяком случае, бесконечно наслаждаясь собственным словоизвержением.
У женщин нить, связующая производство мысли со словесным телеграфом, видимо, короче, чем у мужчин, и слова, быстро пробегая пространство, толпятся у них на языки, вытесняя друг друга. Большинство женщин выговаривают слова как бы скачками, выбивая их словно искры, бешено сыплющиеся с язычка. Иные женщины не умеют сформулировать ни единой мысли, не увлекаясь желанием угостить ей немедленно того или другого слушателя под видом всегда готовой на их устах речи. Все, что в людях этих слагается и доброго, и злого, и законченного, и неполного, немедленно становится общественным достоянием посредством неумолкающего говора. Но хотя потребность говорить и ощущается сильнее женщинами, чем мужчинами, я вовсе не утверждаю, чтобы они более нас умели наслаждаться способностью речи, так как, мало обращая внимания на слова свои и злоупотребляя ими на каждом шагу, они утрачивают отчасти достоинство этого дара.
Старец по большей части наслаждается более молодого удовольствием говорить.
Глава V. О наслаждениях памяти
Память – одна из наиболее изведанных способностей нашего ума. Не буду обращать здесь внимания на подразделения ее философами; они охотно бы принялись крошить убийственным ножом своим и мельчайший атом, если бы только могли добыть его. Хотя грани этой способности весьма определенны и точны, сущность ее, тем не менее, остается чем-то таинственным и неизведанным. Обязанный касаться здесь только наслаждений, доставляемых нам памятью, я удовольствуюсь уподоблением ее фотографической пластинки, поставленной против сознания человеческого. Все ощущения и все понятия, притекающие к сознанию, как из внешнего мира, так и из области собственных мозгов наших, вырисовываются на чувствительной пластинке памяти картиной более или менее ясной, смотря по большей или меньшей яркости нравственного света, освещавшего предмет в момент его отражения. Пластинка эта подразделена на мелкие отделы, столь же бесчисленные, как и разряды предметов, ей воспринимаемых, так что ощущения зрения накладываются здесь одно на другое, чувство наслаивается на чувство и понятие на понятие. Но это еще не все; чудным и дивным оказывается то, что все скученные таким образом картины, не перемешиваясь между собой, составляют тома, где каждая страница хранит свой отдельный отпечаток. На эти великолепные творения нравственной фотографии как время, так и собственная воля человека влияют весьма различно. Время вообще заставляет бледнить изображения, сложенные в кладовой нашей памяти, стирая их понемногу и предоставляя очищенное ими место новым впечатлениям. Чем ярче озарен был образ запечатлеваемого предмета, тем прочнее и его изображение, и наоборот. Некоторые из нравственных проявлений бывают освещены до того слабым светом, что изображения их исчезают весьма быстро, не оставляя по себе ни малейшего следа. Бывают, наоборот, неизгладимые страдания, образ которых никогда не сотрется с таинственной фотографической пинакотеки нашей памяти. Воля довольно сильно способствует задержанию впечатлений в памяти; привлекая внимание ума к тому, что отражается в сознании, она углубляет на громадной пластинке проводимые на ней черты. Воля человеческая бывает способна, усилив напряжение внимания, оживить цвет уже поблекший и сохранить в памяти готовое исчезнуть из нее навсегда.
Вот почему мы (иногда – сразу) можем вызвать понятие или образ, а в другое время долго трудимся над умственной работой, отыскивая что-нибудь в своей памяти. В первом случае ум наш находит сразу отыскиваемый рисунок, запечатлевший его как следует и на принадлежащем ему месте; во втором же случае нам приходится долго рыться среди страниц вышеупомянутых томов, прежде чем удается напасть на рисунок, начертанный не на своем месте или столь легкими чертами, что его с трудом можно отличить от других ему подобных. Это уподобление мое, несмотря на все его несовершенство, привело бы нас к более глубокому изучению памяти, но оно слишком удалило бы меня от моего предмета. Со временем, быть может, мне удастся доказать, что сравнение это вовсе не столь неудачно, и что, следуя указанной здесь нити, можно, при терпеливом исследовании, составить настоящую физиологию памяти.
Наслаждаться памятью можно весьма различным образом, смотря по тому, что составляет предмет воспоминания, – произведения ли ума, впечатления ли чувств или памятование сердечных проявлений.
При фотографировании понятий сердце почти вовсе не участвует, входя в дело только в виде второстепенного двигателя; наслаждение же состоит всецело в энергической гимнастике ума. Люди испытывают удовольствие подобного рода, упражняя память изучением языков, исторических фактов и научных познаний вообще.
Наслаждениям этим часто способствуют утехи самолюбия, всегда польщенного проявлениями силы и успеха. Там, где упражнения памяти не требуют ни малейшего напряжения, там всегда отсутствует и наслаждение, которое, наоборот, может достигнуть высочайшей степени там, где громадная память дозволяет производить чудеса умственной гимнастики. Ограничиваясь областью ума, наслаждение остается холодным, пока его не согреет то или другое удовлетворение самолюбивых чувств. Мы чувствуем иной раз что-то вроде приятно-мирного покачивания в уме, когда, пристально вглядываясь в огромные фолианты памяти, стараемся отыскать затерявшееся в них воспоминание. При находке искомого мы всегда ощущаем в уме нечто вроде скачка; затерявшееся было понятие выскакивает внезапно и фазу появляется в полном ясном составе, а не выделяется понемногу из тумана. Даже и тогда, когда мы уже чувствуем, что затерянное готово отыскаться – и тогда мы еще ничего не видим. Между появлением в памяти уже очевидного и еще невидимого предмета в памяти не существует никакого mezzo-termine. Даже при усилиях вспомнить слово или иную форму понятия (цифру или т. п.) мы все же получаем в уме ощущение некоего сотрясения, двинувшегося в уме механизма. Припоминание никогда не является под видом рассеивающегося внутри нас тумана.
Известия, доходящие до нашего сознания при посредстве чувств, запечатлеваются на пластинке памяти весьма таинственным образом, и потому само перелистывание драгоценных фолиантов представляет для человека особенно заманчивую прелесть. Понятия, как уже было сказано, врезываются в память стенографными, всегда однообразными значками, ощущения же, наоборот, наслаиваются на пластинке неопределенно-туманными тенями, в виде неясной игры света, образуя в памяти обаятельные для человека очерки нравственной перспективы.
Сами по себе воспоминания ощущений составляют нечто среднее, но они приобретают громадное значение, когда служат точками опоры для воспоминаний сердца, которое одно не способно бывает провести в памяти ни малейшего очерка. И действительно: никто из нас не в силах вызвать в себе изображения аффекта, и приходится разыскивать его в памяти, в связи с каким-нибудь образом, подлежавшим чувству; так, святое для нас воспоминание восстает в памяти наряду с образом чудного сада или под видом очертания обожаемого лица. Ни ненависть, ни любовь, ни честолюбие не могут возникнуть в памяти без помощи чувственного образа. Во всех подобных случаях при составлении величавой галереи воспоминаний человеческих невидимая и лишенная образности эманация сердца должна была улечься в памяти в связи с тем или другим материальным проявлением чувственного мира.
Все чувства наши отдают должную дань воспоминаниям, но им всегда присущ элемент наслаждений, проистекающий исключительно из работы мышления, которая воскрешает в памяти, тени того, что было в жизни.
Стоя на меже между будущим, заставляющим содрогаться от вечного напора ожидания и надежд, и миром былого, всегда готового пожрать грядущее, мы теснимся на узкой площадке, составляющей предел настоящего, сдерживая от тесноты и движения самое дыхание свое. Велик простор времени и места нашей жизни, и, воскрешая в воображении образ дорогих существ, оживлявших некогда весь пройденный нами путь, мы вновь читаем повесть любви или дружбы; мы и сами воскресаем вновь, в виде младенцев или юношей, в мире давно уже не существующем: словом, мы снова присутствуем при трепетно-торжественном представлении собственных радостей и собственных страданий.
