Как была, в пижаме, она забралась с ногами на широкий подоконник, не видя, уставилась на темные ели, на плывущие далеко огни… Ей припомнились некоторые книги и фильмы, и она со злой усмешкой перебирала туманные образы жен, безропотных, преданных, растворявшихся в деятельности великих мужей… Эти жены варили своим мужьям вкусные обеды, вовремя пришивали пуговицы, удостаивались чести переписывать их труды, собирали в семейные альбомы разные примечательные фотографии. Нет, Женю не манила такая жизнь; при одной мысли о безмятежном существовании ей становилось тошно. Потом, как маяк, выплыл образ гордой польки Марии Склодовской, по мужу Кюри. Впрягшись рядом с мужем, она прокладывала глубокую борозду по целине, еще неведомой науке, и кто пахал глубже?.. Но Юрка увлекся кибернетикой, а Женя всей душой была предана атмовитаминам, им не идти в одной упряжке! Что ж, все равно, все равно, слышите? — она станет вровень с ним!
И ветер, который пахнул в это мгновение в окно, как будто подхватил Женю и упруго поднял вверх. Она вся напряглась в сознании своей силы, в нетерпеливой жажде сейчас же что-то делать, дерзать. Она перегнулась далеко вниз, едва не свалилась с подоконника и неожиданно ощутила, что сидит в Кремле. Невольно запахнув пижаму, пригладив волосы и согнав ребячью улыбку беспричинного счастья, Женя спрыгнула в комнату, растерянно оглянулась. Действительно, ведь они в Кремле!.. Кто жил раньше в этих комнатах? Кто подходил ночью к этому окну, мечтал о счастье, не о своем — о счастье всех людей?.. И, собрав в морщины широкий лоб, зло сузив блестящие и во тьме глаза, Женя беспощадно обругала себя подлой мещанкой. Как смела она думать о себе, о Юрке, когда удивительная судьба привела ее в дом, где размышляли о мире, о человечестве…
Женя тихо забралась в кровать, но, как ни старалась, не могла придумать ничего интересного ни о человечестве, ни о мире.
Она уже засыпала, когда рядом тихо скрипнули пружины.
Минуту они оба лежали молча.
— Бродишь по ночам? — с мрачной иронией спросила Женя, не открывая глаз.
— Спи, — ласково буркнул он. — Завтра митинг на Красной площади, встанем рано…
И скоро заснул, легонько всхрапывая. Вот это было уже настоящее свинство! Она даже толкнула его, как будто невзначай, но он и не подумал просыпаться.
Она лежала, широко открыв глаза, но постепенно сердитое выражение исчезало, и, все глубже погружаясь в непривычное состояние светлого покоя, Женя в туманном полусне словно плыла среди неясных мыслей о Юре, о новых, таинственных испытаниях, о мире, который, как щедрое солнце, надолго обнимет исстрадавшуюся по нем Землю…
Ей казалось, что она не спала, даже не закрывала глаз. Легкое движение у двери заставило ее встрепенуться. Было уже светло. Она увидела, как небольшой черный ящик подплыл к кровати и остановился в метре над их головами. Женя, щурясь, присмотрелась. Над ними, неясно поблескивая горящими лампами, едва слышно шипел готовый заговорить приемник.
Женя приподнялась и, вздохнув, выключила его; она не одобряла мальчишеских проделок академика Андрюхина.
Тотчас, смущенно потирая руки, явился сам Иван Дмитриевич. Похоже было, что он подглядывал в щель.
— Не спите? — осведомился он.
— Спим, — возразила Женя, кутаясь в одеяло.
Юра безмятежно похрапывал, подтверждая ее слова.
— Совершенно зря, — возмутился академик. — Уже семь часов! В десять митинг. Неужели мы не проедемся по Москве, пока нас не начали снова тискать?
Через полчаса их машина, никем не замеченная, выскользнула на пустынные еще улицы Москвы. Андрюхину, Юре и Жене казалось, что они пробыли вдали от Родины не месяц, а долгие годы. Теперь они радостно узнавали знакомые улицы, здания, скверы, величественную фигуру Ленина, венчающую Дворец Народов, зеркальную крышу старого стадиона в Лужниках… Они долго колесили по Москве, Андрюхин сам вел машину…
— Все это великолепно, — заявила Женя, не в силах дальше терпеть томительную неизвестность. — Но я хочу наконец знать, о чем вы шепчетесь, что от меня скрываете и во что еще должен будет превратиться мой муж. Вы знаете, — она подняла сердитые глаза на академика Андрюхина, — Юра Сергеев мой муж…
— Да, да, — заторопился Андрюхин, — ведь я до сих пор не принес вам своих поздравлений, цветы… Это непростительно! Крэгс прав, я бестактен, я свинья…
— Иван Дмитриевич! — Женя, как будто делая академику выговор, укоризненно покачала головой. — Я хочу знать, во что будет превращен мой супруг.
Андрюхин встревоженно покосился на Юру. Тот смотрел в сторону, как будто разговор его не касался. Андрюхин кашлянул. Юра не оглянулся.
— Сказать, что ли? — сердито выговорил Андрюхин.
Женя замерла, понимая, что сейчас наконец откроется тайна, мучившая ее уже много дней.
— Смотрите! — вскрикнул в этот момент Юра.
Песни, гомон детворы, крики радости, улыбки, счастливый блеск глаз — все сливалось в единую музыку счастья. Но на Красную площадь и ближайшие к ней улицы и переулки могли попасть далеко не все; комсомольские патрули, наблюдая за порядком, уже ограничивали движение на ближних подступах к Кремлю. Среди тех, кому не удалось попасть на Красную площадь, очевидно, была и небольшая группа в составе узкоплечего, сутулого мужчины; очень толстого мальчишки, быстрого, ловкого, подвижного, как вьюн; плечистого подростка, смотрящего вокруг с деланным равнодушием, и тощей, глазастой, с острым носиком девчонки.
— Бубырь! — захохотал Андрюхин. — Нинка-пружинка! Пашка Алеев!.. А кто это с ними еще?
— Отец Бубыря, — сказала Женя, сердясь на помеху, но все же заинтересованная встречей.
Их машина остановилась у тротуара, в пяти шагах от совещавшихся о чем-то ребят. Папа Бубыря не принимал участия в совещании; он только уныло поглядывал на огромный двенадцатиэтажный дом, перед которым они остановились. На десятках его балконов, из сотен окон счастливые жильцы и их гости наблюдали не только праздничную Москву — им была видна и Красная площадь…
— Куда же они? — удивился Андрюхин.
Подчиняясь решительному жесту Пашки, ребята нырнули в толпу и скрылись в воротах огромного дома; пожимая плечами, что-то бормоча, папа брел сзади.
— Пошли! — решительно заявил Андрюхин, весело блестя глазами.
Вряд ли кому могло прийти в голову, что герои, чьи изображения, увеличенные в десятки раз, висели на улицах первомайской Москвы, сейчас, запросто выскочив из машины, скрылись в подворотне… Уж очень им хотелось разгадать, что придумал Пашка.
Во дворе они не встретили ни души; после шумной улицы здесь было особенно тихо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
