— А если он жив?
— В таком случае, — с достоинством отвечал Ананья, подумав, — я оказался бы в чрезвычайно затруднительном положении.
— У меня нет ни малейшего намерения, Ананья, ставить вас в затруднительное положение, — возразила Золотинка. — Поэтому определенно могу сказать, что ваши услуги мне не понадобятся.
Неприятно пораженный, Ананья судорожно вздохнул и сцепил руки, словно удерживая себя от необдуманных движений. Похоже, ему и в самом деле потребовалось тут немалая выдержка, чтобы не выдать растерянности и разочарования.
— Государыня! — произнес он опять и облизнул губы. — Единственное подлинное мое желание служить вам верно и… и… — несколько раз с натугой вытер он руки друг об друга, выкручивая и ломая пальцы в попытке подобрать убедительное слово, — и беззаветно, — прошептал он наконец, словно бы ослабев от этих мучительных поисков. — Беззаветно.
— Благодарю, Ананья, за добрые побуждения. Это все? — холодно спросила Золотинка.
После мгновенной заминки конюший дернулся, отвесив какой-то задушенный, не доведенный до конца поклон.
— Государыня, — сказал он потом, выпрямившись, — должен ли я понимать ваши слова, как опалу, требование немедленной отставки?.. Кому прикажете передать дела?
Тут-то вот и удалось ему довести Золотинку до изумления. Похожий на розовощекого мальчишку пигалик воззрился на старообразного вельможу в некотором столбняке.
— Сдается, вы забыли кому служите, Ананья, — опомнился наконец пигалик.
— Нисколько, — мужественным голосом перебил конюший. — Вам, государыня! — он поклонился.
— Проводите меня к великому князю Юлию.
Ананья склонился, однако тень задумчивости уже не сходила с узкого, словно стиснутого головной болью лица. Они прошли несколько переходов и роскошно убранных комнат; в небольшом покое, который служил, очевидно, сенями к другому, более обширному, несколько хорошеньких девушек бездельничали, разложив подле себя рукоделие. Одна из них, повинуясь знаку конюшего, скользнула в смежное помещение за большую двойную дверь и там объявила:
— Конюшенный боярин Ананья!
Ответа не было слышно, и Золотинка, несколько удивленная тем, что Юлий окружил себя белошвейками, шагнула через порог. Ананья, учтиво пропустив пигалика вперед, остался в сенях и закрыл дверь.
В безлюдной комнате у окна сидела, подпершись рукой, Лжезолотинка. Небрежно заколотые на затылке волосы ее рассыпались, расстегнутое платье соскользнуло с плеча — кажется, государыня собиралась переодеться и по неведомой причине отказалась от этой попытки, глубоко задумавшись. Она обернулась ко входу, ожидая конюшего… и лицо изменилось, лишившись жизни. Зимка медленно поднялась… полуосознанным движением тронула жемчужные пуговки… Рука скользнула и последним, судорожным усилием задержалась на груди, зацепившись в раскрытом разрезе платья.
Никто не произнес ни слова. Золотинка оглядела светлую, обитую розовой тканью комнату, где не было места для мужчины, для его занятий, и решила, что Ананья ее обманул — вряд ли это были покои Юлия. И поскольку уклониться от объяснений возможности не имелось, она прошла к окну, задернутому кружевными занавесками и прислонилась плечом к стене. Лжезолотинка опустилась на стул, бессознательно тронув рассыпанный узел волос, но глаз с пигалика не сводила. Она сидела молча, с поднимающимся в душе упрямством или, может, бесстрашием, которое походило уже и на ярость, и если оставалась неподвижна, то потому только, что возмутившиеся чувства не находили выхода.
— Ну, здравствуй, Зимка, — сказала Золотинка по возможности бесцветно, чтобы не задеть лишний раз колобжегскую подругу каким-нибудь особенным выражением — безразлично насмешливым, участливым или дружеским.
И в самом деле, нежный голос пигалика — отвратительно, лицемерно нежный! — заставил государыню передернуться.
— Что такое? — бессвязно возмутилась она. — Откуда ты взялся, черт побери? Что надо?
Подавленная злоба едва позволяла Лжезолотинке говорить, слова, казалось, прорывались откуда-то из клокочущего нутра. Но тем спокойнее становился пигалик, в повадке его явилось даже нечто вялое, почти сонное, что было однако не вызовом, не издевкой, а оборотной стороной того же горячечного возбуждения. Все то, что отзывалось в Лжезолотинке придушенным, глухим бешенством, то отчего расшились зрачки ее распахнутых карих глаз, отхлынула от лица кровь, отзывалось в пигалике зевотой. Золотинка широко зевнула, чувствуя, однако, как дрожит в ней каждая жилочка и стучит сердце.
— А где Юлий? — сказала она с непредумышленной, но тем более оскорбительной, невыносимой небрежностью.
— Провести тебя к великому слованскому государю? — низким голосом проговорила Лжезолотинка, содрогаясь от недоброго чувства, когда человек и сам не знает, на что способен. — Ты, значит, пришла за Юлием, а ко мне поболтать заглянула? Значит, провести тебя к Юлию? Сейчас пойдем, милая, сейчас, — зловеще повторяла она, вставая, ибо немыслимо было сидеть, поднявши голос до пронзительной высоты. И поскольку пигалик расслабленной повадке не изменял, невыразительно глядел, прислонившись плечом к оконной занавеси, она принялась шарить по жемчужным пуговкам ворота — собираясь, может статься, расстегнуть то, что было и так расстегнуто. — Так что же, вас познакомить? Как же мне тебя представлять? Как говорить-то? Научи. Эта та, которая… или как: тот, который… которое?.. Ты, собственно, кем Юлию приходишься? А? Тенью? Призраком? Воспоминанием? Позвольте, Юличка, вас потревожить, вот перед вами воспоминание. Эта самая тень… Приходилось, слышно, вам помойное ведро таскать по Колобжегу.
— А знаешь что, Зимка? Лучше бы тебе помолчать, — вяло произнесла Золотинка. Она плохо слышала себя из-за шума крови в висках.
— Отчего же это мне лучше молчать?
— Да уж так… лучше, — пожала плечами Золотинка и, отодвинув занавесь, посмотрела в окно, на залитую солнцем площадь, где деловой, гуляющий — всякий народ казался веселой россыпью всех цветов, чудно безмолвной за большими лощеными стеклами.
Между тем Лжезолотинка, лихорадочно, словно в удушье, обирая себя ищущими руками, терзая пуговицы, ломая пальцы, коснулась скрученных на затылке волос, и в руках ее оказалась длинная, на две пяди, золотая шпилька, распущенные волосы хлынули. Она тупо глянула: тонкий кинжальчик со слишком коротким черенком… Она не понимала откуда явилось в руках оружие. Совсем не помнила и не понимала, что кинжальчик этот — ее собственная шпилька. Она — вполне возможно — никогда прежде и не держала эту шпильку в руках, предоставив заботы о волосах служанкам. И потому во взвинченном, распаленном состоянии духа взирала на неведомо откуда взявшийся золотой кинжал с приподнятым изумлением, как на волшебство, как на знамение свыше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
