Карлос не мог нахвалиться, хотя она понимала: она не угощает его ничем особенным. Он продолжал умасливать ее:
— Вот видишь, кончита, никаких подручных. Только я и ты. Никаких проблем!
Она сказала, что должна убрать со стола и накрыть десерт: груши в вине с корицей. А еще она хочет приготовить ему настоящий кофе по-ирландски; очень важно, чтобы он его выпил, потому что она приготовила его по особому рецепту, который узнала, когда работала в ресторане в Блумфонтейне.
Он сказал, что выпьет все до капли, а потом они займутся любовью — прямо здесь, на кухонном столе.
Где-то на трассе № 2, не доезжая пятидесяти километров до Порт-Элизабет, Гриссел велел Тобеле остановиться.
— Тебе нужно пописать?
— Да.
— Самое время.
Они вышли и встали метрах в четырех друг от друга, причем белый одной рукой держал свое хозяйство, а другой — пистолет. После того как оба сделали свои дела, они поехали дальше.
На окраине города они остановились заправиться, не выходя из машины.
Когда они проехали поворот на Хэнки и дорога начала спускаться в Гамтос-Вэлли, Гриссел снова заговорил:
— В молодости я играл на бас-гитаре. В ансамбле.
Тобела не знал, надо ли ему отвечать.
— Я думал, что именно этим хочу заниматься… Вчера ночью я слушал музыку, диск, который дал мне сын. Потом я лежал в темноте и кое-что вспоминал. Я вспомнил тот день, когда я понял, что рок-идола из меня не получится… Я стану еще одним средненьким бас-гитаристом, каких много.
Я тогда закончил школу, шли зимние каникулы, и в Грин-Пойнте устроили состязание ансамблей. Мы поехали послушать, ребята из моего ансамбля и я. Там был один басист, низенький, с белоснежными волосами. Его группа исполняла чужие песни, но… Что же он вытворял! Господи, настоящий волшебник! Он стоял на одном месте, как прикованный, совершенно не двигаясь. Он даже не смотрел на гитару, просто стоял с закрытыми глазами, а пальцы сами порхали по струнам, и звуки лились рекой. Тогда-то я и понял, что мне до него далеко. Я увидел человека, который родился для игры на бас-гитаре. Я мог бы сказать, что мы с ним чувствовали одно и то же. Музыка творит с тобой чудо, она открывает тебя. Но чувствовать и творить — разные вещи. В том-то и трагедия. Ты хочешь стать таким же, таким же небрежно-блестящим, но в тебе этого нет.
И я понял, что никогда не стану настоящим бас-гитаристом. Но мне хотелось достичь таких же высот в чем-то еще. Стать таким же волшебником. Таким же… мастером. В чем-нибудь. Я начал думать, как открыть свое призвание. Как начать поиск того, для чего ты создан? Что, если нет такой профессии? Что, если ты во всем лишь самый обыкновенный неудачник? Рожден посредственностью, проживешь посредственную жизнь, а потом сдохнешь, и всем будет наплевать.
Пока я искал, я поступил в полицию, потому что тогда я еще не догадывался: можно знать не зная. Что-то изнутри подталкивает тебя, направляет к тому, что ты можешь делать. Но осознание пришло не сразу. Вначале я еще не догадывался, что и сыщик так же чувствует все внутри, как музыкант.
И потом, все происходит постепенно. Ты выполняешь свой долг, учишься, совершаешь ошибки. Но однажды ты сидишь над уголовным делом, совершенно непонятным любому другому, читаешь протоколы, и примечания, и рапорты, и вдруг все сходится! И ты чувствуешь: вот оно! Ты слышишь музыку, в твоей душе рождается мелодия, и ты понимаешь: вот то, для чего ты создан.
Тобела услышал, как белый вздохнул. Ему захотелось сказать, что он понимает.
— И потом ничто не может тебя остановить, — сказал Гриссел. — И никто. Кроме тебя самого. Все считают тебя молодцом. Тебе так и говорят: «Мать твою, Бенни! Ты самый лучший. Господи, приятель, ты просто молодец». И тебе хочется в это верить, потому что ты видишь, что они правы, но в глубине души тихий голосок твердит тебе: ты просто обычный парень из Пэроу, которому никогда ничего не удавалось как следует. Обычная посредственность. И рано или поздно тебя разоблачат. Однажды тебя выставят на свет божий, и все будут смеяться, потому что ты считал себя важной шишкой.
Значит, до того как тебя разоблачат, надо разоблачиться самому. Уничтожить себя. Потому что, если ты уничтожишь себя сам, тогда ты, по крайней мере, будешь руководить процессом.
Сзади послышался странный звук — уж не смех ли?
— Какая трагедия, черт возьми!
44
Он заснул за столом. Кристина видела, что он сейчас уснет. Язык у Карлоса все больше заплетался. Он перешел на испанский, как будто она что-то понимала.
Положил голову на стол, на салфетку; взгляд еще пытался сосредоточиться на ней.
Она наблюдала за происходящим словно со стороны, как если бы все происходило в другом пространстве и времени. Потом его губы расплылись в бессмысленной, идиотской улыбке. Он что-то забормотал.
Он бесконечно медленно опускал голову на столешницу. Оперся о нее ладонями. Сказал последнее, неразборчивое слово, а потом дыхание его стало ровным и глубоким. Она понимала, что не может оставить его здесь. Он может упасть и разбиться.
Она встала и подошла к нему сзади. Просунула руки ему под мышки, сцепила пальцы на груди. Подняла его. Он был тяжелый, словно свинец. Мертвый груз. Издал какой-то звук, напугав ее; Кристина не знала, достаточно ли крепко он заснул. Она некоторое время постояла так, понимая, что долго не сможет его удерживать. Потом она поволокла его, шаг за шагом, к большому дивану. Упала на сиденье, Карлос навалился сверху.
Вдруг он заговорил — ясно и четко. От неожиданности Кристина вздрогнула, но потом успокоилась. Он просто говорит во сне! Она с трудом перекатила его на бок, и он косо повалился на диван. Кристина с трудом выбралась из-под него и постояла рядом с диваном. Она часто дышала, кожа покрылась испариной. Ей очень нужно было посидеть и дать ногам отдых, чтобы они не дрожали.
Она заставила себя продолжать. Сначала вызвала такси, чтобы они приехали раньше; она не знала, сколько у нее осталось времени.
Она открыла сумочку и еще раз проверила, убрала ли флакон с таблетками. Взяла собачку и шприц и по лестнице спустилась в гараж.
БМВ был заперт. Кристина выругалась. Снова поднялась наверх. Никак не могла найти ключи. Ею овладел ужас; руки ужасно тряслись. Наконец она догадалась порыться в карманах у Карлоса. Разумеется, ключи от машины оказались там.
Она вернулась в гараж. Нажала кнопку на брелке; от громкого пиканья сигнализации она вздрогнула. Открыла дверцу. Сунула игрушечную собачку под пассажирское сиденье. Взяла шприц, склонилась над подголовником заднего сиденья. Руки ужасно дрожали. Она досадливо выдохнула, нажала на поршень, проводя шприцем справа налево. На обивке появилась темно-красная полоса. На ее руках и лице остались мелкие капельки крови.
Кристина оглядела сиденье. Выглядит как-то не так. Не похоже на настоящее.
Сердце у нее глухо застучало. Изменить уже ничего нельзя! Она вылезла из машины и в последний раз огляделась. Ничего не забыла. Захлопнула дверцу.
В шприце еще оставалось чуть-чуть крови. Надо обрызгать детское платьице. И сунуть платьице куда-нибудь к нему в шкаф.
Он обдумывал слова полицейского. Понял: белый пытается объяснить, почему продался. Почему он делает то, что делает.
— Как они на тебя вышли? — спросил он позже, за поворотом на Хьюмансдроп.
— Кто?
— Сангренегра. Как получилось, что ты стал на них работать?
— Я не работаю на Сангренегра.
— Тогда на кого ты работаешь?
— На ЮАПС.
— Только не сейчас.
Гриссел не сразу понял, что сказал Тобела. Когда понял, снова выдавил из себя смешок.
— Думаешь, я продался? Думаешь, именно это я имел в виду, когда…
— Что же еще?
— Я пьяница, алкаш, вот кто я такой. Пропил на хрен всю мою жизнь. Жену, детей, работу и самого себя. Я никогда не брал взяток — ни цента. Мне никогда не было это нужно. Если хочешь вдребезги разбить свою жизнь, алкоголя вполне достаточно.
— Тогда почему ты велишь мне ехать непонятно куда? Почему я не в тюрьме в Порт-Элизабет?
В голосе Гриссела послышалось ожесточение.
— Потому что они похитили мою дочь. Брат Карлоса Сангренегры похитил мою дочь. И если я не доставлю им тебя, они…
Гриссел не стал продолжать.
Теперь у Тобелы в руках были все кусочки головоломки. Он сложил их вместе, но то, что получилось, ему совсем не понравилось.
— Как ее зовут?
— Карла.
— Сколько ей лет?
Гриссел долго не отвечал, как будто не понимал, о чем его спрашивают.
— Восемнадцать.
Тобела понял, что у белого еще теплится надежда. У него тоже теплилась бы, если бы он был на его месте. Потому что, кроме надежды, больше ничего не остается.
— Я тебе помогу, — сказал он.
— Мне не нужна твоя помощь.
