— Господин, это вы Юранд из Спыхова? — спросил он.
— Я.
— Благочестивый комтур велел мне проводить вас. Следуйте за мной.
И он повел рыцаря через просторные сводчатые сени к лестнице. Перед лестницей он остановился и, окинув Юранда глазами, снова спросил:
— При вас нет никакого оружия? Мне велено вас обыскать.
Юранд поднял вверх руки, чтобы провожатому легче было его осмотреть, и ответил:
— Вчера я отдал все.
Понизив голос, провожатый произнес шепотом:
— Тогда берегитесь, не давайте воли гневу, ибо вы в их власти.
— Но и во власти всевышнего, — возразил Юранд.
Он устремил на провожатого пристальный взгляд и, уловив в его лице сочувствие и сожаление, проговорил:
— Я вижу по глазам, что ты хороший человек. Скажешь ли ты мне всю правду?
— Не мешкайте, — поторопил его провожатый.
— Отпустят ли они мою дочь, если я отдамся им?
Юноша в изумлении поднял брови.
— Так это здесь ваша дочь?
— Да, моя дочь.
— В башне у ворот?
— Да. Они пообещали мне отпустить ее, если я отдамся на милость их.
Провожатый сделал движение рукой, точно желая сказать, что он ничего не знает, но на лице его изобразились недоумение и тревога.
— Правда ли, — спросил его Юранд, — что ее стерегут Шомберг и Маркварт?
— Этих братьев нет в замке. Но возьмите ее отсюда, пока не выздоровел комтур Данфельд.
Юранд затрепетал при этих словах; однако он ни о чем уже больше не мог спрашивать юношу, так как они дошли до зала на втором этаже, где рыцарь должен был предстать перед лицом щитненского комтура. Слуга отворил ему дверь, а сам вышел на лестницу.
Рыцарь из Спыхова вошел в просторную, очень темную комнату; стеклянные, оправленные в свинец шарики пропускали мало света, а день был зимний, хмурый. В другом конце комнаты горел огонь в большом камине; но сырые дрова давали мало пламени. Спустя некоторое время, когда глаза его привыкли к полумраку, Юранд увидел в глубине комнаты стол, за которым сидели рыцари, а позади них целую толпу вооруженных оруженосцев и кнехтов и среди них замкового шута, державшего на цепи ручного медведя.
Когда-то Юранд бился с Данфельдом на поединке, потом дважды видел его при дворе мазовецкого князя, куда тот приезжал в качестве посла; с того времени прошло уже несколько лет, но даже в полумраке старый рыцарь тотчас признал его лицо и тучную фигуру, да и за столом комтур восседал посредине, в кресле, опираясь на подлокотник рукой в деревянном лубке. Справа от него сидел старый Зигфрид де Лёве из Янсборга, лютый враг всего польского племени, а Юранда из Спыхова в особенности, слева — младшие братья Готфрид и Ротгер. Данфельд нарочно пригласил их, чтобы они поглядели на его торжество над грозным врагом и насладились с ним плодами предательства, которое они вместе замыслили и совершили. Облаченные в мягкие одежды из темного сукна, с легкими мечами на боку, они сидели, удобно развалясь в креслах, веселые и самоуверенные, и взирали на Юранда с той надменностью и с тем безмерным пренебрежением, с каким всегда взирали на слабых и побежденных.
Они долго молчали, желая натешиться зрелищем мужа, которого раньше страшились и который стоял теперь перед ними, поникнув головою, облаченный в покаянное вретище, с веревкой на шее, на которой висели ножны меча.
Им хотелось, чтобы побольше народу видело его унижение; верно, поэтому из боковых дверей, ведших в другие комнаты, все входили вооруженные люди, так что зал до половины наполнился уже народом. Громко разговаривая и перебрасываясь замечаниями на его счет, все с нескрываемым любопытством смотрели на старого рыцаря. При виде этой толпы Юранд приободрился. «Если бы Данфельд, — подумалось ему, — не пожелал сдержать свои обещания, он не назвал бы столько свидетелей».
Тем временем Данфельд мановением руки призвал всех к спокойствию, а затем дал знак одному из оруженосцев; подойдя к Юранду и схватившись за веревку, висевшую на его шее, тот подтащил рыцаря на несколько шагов ближе к столу.
Данфельд обвел всех торжествующим взглядом.
— Смотрите, — сказал он, — как могущество ордена побеждает злобу и гордыню.
— Дай бог, чтобы всегда так было! — ответили хором присутствующие.
На минуту снова воцарилось молчание, затем Данфельд обратился к пленнику:
— Как бешеный пес, кусал ты орден, и потому бог дал, что, как пес, ты стоишь перед нами с веревкой на шее и ждешь от нас милости и пощады.
— Не равняй меня с псом, комтур, — ответил ему Юранд, — ибо ты умаляешь честь тех, кто бился со мною и погиб от моей руки.
Ропот пробежал по толпе вооруженных немцев; трудно, однако, было сказать, разгневала ли их смелость ответа или поразила его справедливость.
Но комтуру не понравился такой оборот разговора.
— Смотрите, — воскликнул он, — обуянный кичливостью и гордыней, он еще плюет нам в глаза!
А Юранд воздел руки, как бы призывая небо в свидетели, и ответил, качая головой:
— Бог видит, что моя гордыня осталась за воротами замка. Бог видит и рассудит, не опозорили ли вы сами себя, позоря мое рыцарское достоинство, ибо одна у нас честь, и блюсти ее должен всякий опоясанный рыцарь.
Данфельд нахмурился, но в эту минуту замковый шут закричал, лязгая цепью, на которой он держал медведя:
— Проповедь, проповедь! Из Мазовии проповедник явился! Слушайте проповедь!
Затем он обратился к Данфельду:
— Господин! Граф Розенгейм, когда звонарь своим звоном слишком рано разбудил его к проповеди, велел ему съесть от узла до узла всю веревку колокола; у этого проповедника тоже веревка на шее, велите ему съесть ее, пока он кончит проповедь.
И шут с беспокойством воззрился на комтура, не зная, засмеется ли тот или прикажет высечь его за то, что он некстати вмешался в разговор. Но крестоносцы, учтивые, кроткие, даже смиренные, когда они чувствовали свою слабость, не знали никакой жалости к побежденным. Данфельд не только кивнул скомороху, разрешая ему продолжать потеху, но и сам позволил себе столь неслыханную грубость, что на лицах некоторых молодых оруженосцев изобразилось изумление.
— Не жалуйся, что тебя опозорили, — сказал он. — Если я даже на псарню тебя пошлю, то псарем ордена лучше быть, чем вашим рыцарем.
А осмелевший шут закричал:
— Принеси скребницу да почисти моего медведя, а он тебе космы лапой расчешет.
Там и тут раздался смех, чей-то голос крикнул из толпы:
— Летом будешь камыш косить на озере.
— И раков ловить на падаль, — закричал другой.
— А сейчас, — прибавил третий, — ступай отгонять воронье от висельников. Хватит тут тебе работы.
Так издевались они над страшным для них некогда Юрандом. Постепенно вся толпа заразилась весельем. Кое-кто, выйдя из-за стола, подходил к пленнику поближе и, глядя на него, говорил: «Так это он самый и есть, тот кабан из Спыхова, которому наш комтур выбил клыки? Глянь, да у него пена на морде. И рад бы укусить, да не может!» Данфельд и другие братья хотели сперва изобразить некоторое подобие торжественного судилища, но, увидев, что у них ничего не получается, тоже поднялись со скамей и смешались с окружившей Юранда толпой.
Правда, это не понравилось старому Зигфриду из Янсборка; но сам комтур сказал ему: «Не хмурьтесь, то-то будет потеха!» И они тоже стали глазеть на Юранда; случай и впрямь был исключительный, ибо раньше рыцарь или кнехт, увидевший его так близко, закрывал обычно глаза навеки. Некоторые говорили: «Плечист, ничего не скажешь, хоть и кожух на нем под вретищем; обвертеть бы его гороховой соломой да водить по ярмаркам…» Другие, чтобы стало еще веселей, потребовали пива.
Через минуту зазвенели пузатые братины, и темный зал наполнился запахом пены, стекающей из-под крышек. «Вот и отлично! — сказал, развеселившись, комтур. — Эка важность, опозорили его!» К Юранду снова стали подходить крестоносцы; тыча ему в бороду братины, они приговаривали: «Что, мазурское рыло, небось хочется выпить!» А некоторые, плеснув себе в пригоршню пива, брызгали ему в глаза. Юранд стоял в толпе, оглушенный, уничтоженный; наконец он шагнул к старому Зигфриду и, чувствуя, что больше ему не выдержать, крикнул во весь голос, чтобы заглушить шум, стоявший в зале:
— Заклинаю вас всем святым, отдайте мне дочь, как вы обещали!
Он хотел схватить старого комтура за правую руку, но тот поспешно отодвинулся и сказал:
— Прочь, невольник! Чего тебе надобно?
— Я отпустил Бергова на волю и сам пришел сюда, потому что вы обещали отпустить за это на волю мою дочь.
— Кто тебе обещал? — спросил Данфельд.
— Ты, комтур, коли только есть у тебя совесть.
— Свидетелей тебе не найти, а впрочем, они и не нужны, когда речь идет о чести и слове.
