План отца Гарсиа состоял в том, чтобы сосредоточиться на молитвах и воспарить над землей. Прежде ему никогда не удавалось взлетать быстро и на приличную высоту, но он верил: это достижимо, нужно лишь хорошенько сконцентрироваться. Только вот оказалось, что перспектива надвигающейся кровавой смерти парализовала его душу. Похоже, мозг отказывался действовать, почти целиком превратившись в бесформенный студень, в котором билась одна мысль: «Я сейчас умру», – и тонули умиротворяющие монотонные молитвы.
Гарсиа притормозил, стараясь пробираться через молитвы к скорби со скоростью улитки. Он посмотрел на крестоносцев: те уныло переглядывались, посматривали на часы, пробовали пальцем острие мачете. Гарсиа постарался о них забыть и сосредоточиться на «Страдании в Гефсиманском саду», «Бичевании», «Возложении тернового венца» и «Несении креста». До «Распинания Христа» он добрался, по-прежнему ощущая под ногами твердую землю, и беспредельное отчаяние все глубже вгрызалось в сердце.
Даже набожной ирландке, что тараторит молитвы со скоростью поезда-экспресса, требуется очень много времени, чтобы в один присест одолеть все бусины на четках. Даже такая дамочка редко пытается осилить больше пяти десятков молитв за раз, а Гарсиа начинал уже одиннадцатый из пятнадцати десятков. При его темпах до финиша оставалось еще много часов, и он кратко воздавал благодарения святому Доминику за установление по десять раз читать «Богородица-дева, радуйся» и «Славен будь» после каждого таинства. Гарсиа стал читать еще медленнее и в заунывной манере, которая, как он знал по опыту, усыпляет в церкви всех прихожан.
Так он и бубнил, пробираясь через знаменитые таинства: «Воскресение Христа», «Вознесение», «Сошествие Святого Духа», «Успение». Наконец, по-прежнему упираясь в земную твердь, Гарсиа с пересохшим от паники и долгого говорения ртом добрался до «Коронования» и приступил к заключительной литании. Он возблагодарил святого Доминика за сочинение множества хвалебных эпитетов Непорочной Деве и придумку после каждого говорить «Молись за нас». Через пять с половиной часов Гарсиа одолел последнюю бусину и с тяжким смирением поднял взгляд.
Крестоносцы разбрелись по лагерю, болтали и перебрасывались шуточками. Палач с мачете пропал, а монсеньор Анкиляр обсуждал что-то с отцом Валентино. Видимо, от невероятно долгой декламации у гонителей отсырел запал кровожадности. Ухватившись за этот шанс, Гарсиа снова забубнил апостольский «Символ веры» и бочком шмыгнул за палатку. Оттуда, читая «Отче наш», стремглав бросился к заграждению. Все еще бормоча молитвы, он лихо припустил к городу и на полпути столкнулся с насквозь мокрым Дионисио Виво, шагавшим к лагерю.
– Иду тебя выручать, – сказал Дионисио. – Я подумал, они не посмеют меня тронуть из-за этих россказней, мол, кто попытается причинить мне вред, сам получит рану.
– Молись за нас, грешных, ныне и в час нашей смерти… – проговорил отец Гарсиа, у которого молитвы навсегда засели в мозгу и будут отныне перемежать его речь. – Спасибо тебе, Дионисио… благословенна будь среди жен… Ты же знаешь – все, что о тебе говорят, правда… яко на земли, тако и небеси… Ты же мог разбить этих сволочей… храни, Господь, деву, непорочно зачавшую… что ж ты этого не сделал? Ты мокрый, потому что ров переплывал? Ты видел, они убили дона Сальвадора! Мне этого никогда не забыть… матерь непорочная… страшнее я ничего не видел… радуйся, царица небесная…
– Давай скорее, Гарсиа, нас заметили. Бежим!
Они влетели на подъемный мост, который горожане опустили, когда Дионисио вдруг прыгнул с укрепления в крепостной ров. Пуля пропела над головой Гарсиа, он, задыхаясь, бросился на булыжники улицы, и мост подняли. Старые армейские ботинки с истертыми носами остановились перед носом Гарсиа. Он поднял голову и встретился с презрительным взглядом Ремедиос, которая, подбоченясь, возвышалась над ним.
– Идиот! – сказала она.
– Ремедиос… – хватая ртом воздух, проговорил Гарсиа, – благословен будь плод чрева твоего… Иисусе… – Он отбил поклон, теперь всегдашний при упоминании этого имени, и смачно треснулся головой о камни. – Ныне и в час нашей смерти… – выговорил он и от удара потерял сознание.
62. совет в борделе
Слова отца Гарсиа тяжелым грузом легли на сердце Дионисио. Чудодейственные неуязвимость и мощь, титул «Избавитель» и широко известная плодовитость Дионисио-отца наделили его отчетливым ореолом сверхъестественной непобедимости. То обстоятельство, что его? отец был начальником Генерального штаба, а на письма поспешно отвечали даже из кабинета министров, и его самого как бы располагали где-то в самом центре махины государственной власти, что охватывала страну застящими свет объятиями. Для большинства людей государство представляло нечто, к чему они, понятное дело, принадлежали, но что никогда не вторгалось в их жизнь, проходившую на дальних окраинах или в недоступной глубинке. В тех местах не появлялись сборщики налогов, а чиновники не проверяли санитарное состояние и противопожарную безопасность хижин; здесь были только местные судьи, по-донкихотски непредсказуемые полицейские, и примерно раз в десять лет случались весьма неприятные стычки с военными. Государство было просто большой машиной, громыхавшей где-то в отдалении, и связь с ней сводилась к тому, что люди еще были способны припомнить цвета национального флага.
Но сам факт существования Дионисио высвечивал присутствие государства. Военные, несмотря на обращение к правительству, так и не появились, и Дионисио воспринимал это как личное предательство, которое к тому же умаляло его самого в глазах сограждан. Тяжкое бремя Избавителя, который может прикончить человека, всего лишь его коснувшись, становилось вдвое тяжелее. Дионисио засасывала трясина неуверенности в себе и фатализма; с одной стороны, он понимал, что изгонять крестоносцев придется ему, а с другой – допускал, что может позорно ляпнуться в этом деле и погибнуть. Казалось, прошло сто лет с тех пор, как он, движимый любовью к Анике и обезумевший от потери любимой, однажды утром прикончил ее убийцу, просто прикоснувшись к его сердцу. «Я становлюсь обычным человеком», – повторял он себе, хоть ему и говорили, что когда он вышел с кошками против «англичан», все видели, как он вырос вдвое.
С тяжелым сердцем Дионисио отправился в бордель на заседание постоянного военного совета. Когда он вошел, все смолкли. Дионисио некоторым кивнул и прошел к столу.
– Я пришел сообщить вам, – сказал он, – что выйду за стену и сам займусь ими.
– Молодец, Дионисио! – сказала Ремедиос, когда стихли аплодисменты. – Иного мы и не ждали. Однако у нас другое решение.
– Ты просто лишишь нас всякого удовольствия, – сказал Хекторо. – Ладно бы они только досаждали нам и ломали террасы, мы бы сказали: «Пусть Дионисио идет»; но они убили дона Сальвадора, который пришел на мирные переговоры, так что теперь это касается всех.
– Все желают поучаствовать и выдворить их отсюда, – прибавил Мисаэль. – Просить тебя заняться этим – значит украсть у себя возможность показать, чего мы сами стоим. Я тоже мужчина, как и все здесь.
– По-моему, ты заговариваешься, – приподняв бровь, сухо заметила Ремедиос.
– В таком случае, – сказал Дионисио, слегка разочарованный, – располагайте мной, как считаете нужным. – Он сел рядом с призраком Хосе, который задумчиво уставился на стакан с выпивкой, как обычно, стоявший в память о нем.
– Хорошо, давайте подумаем, что мы можем сделать, – предложила Ремедиос, взявшая командование на себя; объяснить, почему так сложилось, никто не мог – вроде так и должно быть.
– Я тут надумал замаскировать наши тракторы под огнедышащих драконов, – сказал учитель Луис. – Можно выехать ночью с зажженными фарами, нарисовать на них глаза, да еще на выхлопные трубы надеть свистульки с жутким звуком. Вот только нет ничего под рукой, чтоб соорудить инжектор пламени, и не могу сообразить, чем в прикрыть трактористов от пуль.
– А я хотел предложить, – вступил Хекторо, – отправить им «Цыпленка для настоящего мужчины». Приготовить в огромном котле и послать им – мол, хотим помириться. Это ж блюдо замедленного действия, вот я и подумал: пока они там будут носиться, цапать глотки и вопить от боли, мы выйдем и атакуем. Правда, потом я сообразил: они ж могут его и не съесть, побоятся, что отравлено, и тогда думаю: «А что, если мне прийти туда и съесть кусочек у них на глазах, дескать, все нормально?» Но тут допер: они сначала меня пристрелят, а уж потом станут есть. Ну, смерти-то я не боюсь, но мне стукнуло: я ж могу в бою пригодиться. Так что этот план я больше не поддерживаю.
– Тебе обязательно являться на наши заседания верхом на лошади? – яростно дымя сигарой, спросила шлюха Консуэло. – Ты просто не представляешь, какой у тебя дурацкий вид, когда ты чиркаешь своим сомбреро по потолку. И мне надоело подбирать, когда твоя лошадь навалит. – Она презрительно сплюнула на пол, игнорируя уничтожающий взгляд Хекторо.
