Мне известна дальнейшая судьба этого человека. При первой выдаче из лагеря военнопленных в Платтлинге он вскрыл себе артерию на левом запястье при помощи бритвенного лезвия.
«Бороду» американские солдаты перевезли в военный лазарет в Штраубинге, и там его вылечили. Вскоре после его возвращения в лагерь пленных последовала вторая массовая выдача. «Борода» повторил свою попытку покончить с собой, но еще на железнодорожной станции он был временно перевязан американскими санитарами и погружен в товарный поезд, который находился под охраной советских солдат. Обязательная норма должна была быть выполнена. Я предполагаю, что «Борода» в поезде сорвал повязку и истек кровью. Такая судьба не является исключением. Многие предпочитали смерть выдаче.
В дальнейшем, при процессе в Москве было выдвинуто обвинение в том, что власовская армия использовалась при карательных операциях. Это, конечно, не соответствует действительности, потому что она была сформирована лишь в конце войны и приняла участие в бою только один раз при попытке занять на Одере предмостное советское укрепление. Хотя власовские солдаты храбро сражались, эта операция была отменена после однодневного сражения и занятия незначительного пространства.
Другими словами, власовские солдаты никогда не использовались при карательных операциях. Правда, существовали так называемые полицейские части, отдельные группы, бывшие в подчинении СС, но они не имели ничего общего с Власовым.
Мы сумеем умереть с достоинством
Власов на этом процессе доказал свое величие. Он был храбр, сознателен и уверен в себе. Под конец войны безнадежность и чрезмерное употребление алкоголя изменили его личность… Ему все стало безразлично, и часто он погружался в чувство безысходности.
Судя по отчету, отпечатанному в журнале «Советское государство и право», Власов довольно часто принимал всю ответственность на себя, чтобы по возможности снять обвинения с обвиняемых вместе с ним: «Я — старший в чине и тот, кто привел к этому людей. Я заставлял их это делать. Они только выполняли мои приказы. Я один отвечаю за все.»
Точно так же его описание беседы с советскими генералами Понедельным, Лукиным и Снеговым только доказывает его достоинство. Эта беседа состоялась еще в лагере военнопленных генералов в Виннице уже после того, как Штрик-Штрикфельдт склонил Власова к участию в Русском освободительном движении. Упомянутые три генерала были чином старше его.
Власов часто мне рассказывал об этом совещании с этими тремя генералами. Об этом меня также оповестил Штрик-Штрикфельдт. При этом, как уже сообщалось, Власов перечислял доводы, выдвинутые Штрик-Штрикфельдтом, которые убедили его принять участие в освободительном движении. Три генерала внимательно выслушали его и проявили к этому интерес. Их реакция сводилась к следующему: «Ты, Андрей Андреевич, начнешь и испробуешь твое счастье. Это действительно стоящее предприятие. Но мы не доверяем немцам. Может быть, все это обман? Но, попробуй! Если выяснится, что с нами поступают честно, что они действительно хотят воевать только с советским режимом, а не с Россией, то мы готовы принять участие.»
Правдивая передача этого собеседования на суде была бы тяжким обвинением для тех генералов и грозила им смертью. Согласно протоколу, Власов показал (ведь он не мог отрицать, что вел этот разговор):
«Я побывал у них и попытался убедить их принять участие. Что они мне ответили? Они сказали: «Ты дурак. Убирайся отсюда… Не хотим ни видеть тебя, ни разговаривать с тобой…» Я больше не решился идти к ним. И у меня не было храбрости обратиться с тем же к другим.»
Таким показанием Власов не только развеял подозрение, что три генерала могли ему сочувствовать, но и исключил возможность дальнейшего заговорщического сотрудничества с лагерными сидельцами. Такое его отношение спасло жизнь Лукину и Снегову, однако не могло избавить их от многомесячных допросов. Понеделин и Лукин могли доказать, причем даже с помощью вместе с ними обвиненного Власова, что они в плену вели себя корректно по отношению к Советскому Союзу.
Семья генерал-майора Павла Георгиевича Понеделина во время войны подвергалась преследованиям из-за того, что он попал в плен, и смогла вернуться в Москву только после смерти Сталина. Михаил Федорович Лукин, который при тяжелом ранении потерял ногу и руку, был в конце концов отпущен в место своего рождения. Михаил Георгиевич Снегов находился сначала под арестом и несколько раз его допрашивали, но через год он был освобожден.
Генерал Малышкин также был в числе обвиняемых. Свое участие во власовском движении он оправдывал перед судьями личной слабостью и трусливостью. Это можно объяснить лишь как использование последнего шанса, чтобы избежать смерти, как ту соломинку, за которую цепляются перед смертельной опасностью. Однако, вероятно, что здесь имело место точное повторение продиктованных ему показаний.
Генерал-лейтенанту Георгию Николаевичу Жиленкову его участие во власовском движении было поставлено в вину особенно жестко. В свою защиту он мало что мог выдвинуть.
Генерал Буняченко, начальник Первой дивизии, смотрел всем прямо в глаза, считая, что судьба его уже решена.
Так как в протоколе приводятся только показания, которые совпадают с обвинением, то я хотел бы привести здесь подлинные убеждения одного из обвиняемых, генерал-майора Михаила А. Меандрова. В лагере пленных в Ландсхуте он вел дневник. Последние его страницы лежат передо мной. Это запись смертельно отчаявшегося человека.
«Лагерь Ландсхут. 6 января 1946 г. Итак мы по воле победителей в плену. Мы, русские, которые вместе с американцами и англичанами сражались против общего врага (Гитлера).
Мы честно выполнили свой солдатский долг. Многие из нас получили высокие награды, многие попали в плен ранеными. А теперь мы являемся врагами наших союзников. Да так они на нас смотрят. Демократы не могут понять, что мы в немецком плену изменили наши политические взгляды. Мы их переменили потому, что нам стали ясны враждебность к народу и интернациональные грабительские намерения нашего правительства, жертвой которых стал наш народ, народ который держат в тисках однопартийной диктатуры. Мы признали это не только потому, что были в Германии, а потому, что в конце концов в плену мы могли свободно говорить между собой и критиковать настоящее и прошлое. При этом свободном обмене мнениями мы узнали все, что оставалось для нас скрытым на родине. Так для нас обозначились картины насилий при поголовной коллективизации. Мы выяснили подробности того страшного периода, называемого ежовщиной; о страданиях и пытках нашего народа в тюрьмах и концлагерях. Подготовительная политика к большой войне, проводимая нашим правительством, стала нам понятной. То, что мы считали мерами обороны, оказалось удачно скрытым планом агрессии. Мы, наконец, осознали — почему наш народ вынужден жить в такой нищете и ради чего его обманывали.
Нас охватило естественное чувство возмущения. Должны ли мы быть послушными, и сохранять верность власти, ведущей народ в бездну? Конечно, нет! И мы призвали к протесту.
Нам могут возразить, что не все присоединились к этому протесту. Да, в этом участвовали не все. Одни из боязни за жизнь своих родных, другие — из-за сомнений в успехе, третьи — из опасения попасть в зависимость от немцев. Было много оснований, которые удерживали многих от участия в борьбе за освобождение родины.
Нас обвиняли в измене и нас называют немецкими наемниками. В это легко поверить, если судить по внешности и если не понимать принципиальности нашей борьбы.
Мы готовились к этой борьбе, в которой мы хотели быть третьей силой. Немцам мы не помогли. Им в то время, когда мы собирали свои силы, не могли помочь ни Бог, ни дьявол. Мы хотели вступить в бой в тот момент, когда судьба Германии будет решена.
Условия, в которых мы сражались, были невероятно тяжелыми и сложными. Мы вооружались в лагере врагов нашей родины. Внешне — я повторяю — это выглядело как измена. Были также допущены ошибки и непозволительные компромиссы. Но при какой работе этого не случается? Если вдуматься в наше положение, если понять наши цели и наши задачи, если знать истинный смысл большевизма и настоящее положение в России, а также и невероятное бремя народа, — тогда не найдется ни одного честного человека, который поддержал бы выдвинутое против нас обвинение.
Мы не хотим оправдываться. Это задача истории. Если формальная поверхностная точка зрения восторжествует, то мы потеряны. Но наши идеи не будут потеряны. Они принадлежат народу. Они отражают стремление русского народа в течение многих столетий к великой социальной справедливости и подлинной свободе. Наши идеи не умрут… Ведь они уже восприняты нашими земляками и перенесены ими на родину. Наступит день когда искра народной правды проникнет в сердца русских людей и разгорится ярким пламенем. Будет день, когда и те, кто считает нас изменниками и преступниками, переменят свое мнение о нас и назовут нас более достойным именем.
