— Твою же мать! — выдохнул Судаков и ринулся обратно.
Он бежал, казалось, слыша за спиной противный истошный писк, боясь остановиться и оглянуться. В каком — то месте ход вдруг раздвоился. Судаков не успел сообразить, как пропустил развилку. Новая дорога вела наверх, и он рванул по ней. Бежал, бежал, бежал… Задыхаясь и не оглядываясь. Галерея поднималась все выше, затем вдруг повернула. Слева и справа Судаков увидел темные проходы, свернул в один, потом в другой. В изнеможении остановился и понял, что преследователей за спиной больше нет.
«Куда ж теперь идти — то?» — подумал он, освещая стены.
Огарок свечи в фонаре обещал продержаться минут пятнадцать — двадцать, не более.
«Вот это влип! Попал, как кур в ощип. — Он залез в карман, вытащил спичечный коробок, тряхнул. — Если присвечивать ими, тоже надолго не хватит. Ничего… Главное — успокоиться и выйти на ту галерею, от которой начал петлять».
Судаков дунул на свечу и закрыл глаза, давая им привыкнуть к отсутствию света.
В детстве, когда похожим образом он однажды заблудился в лесу у Зазнобина озера, ни звонкое «ау», ни попытки отыскать дорогу не помогли. Тогда он посидел на берегу на поваленном дереве — том самом, у которого, как говаривали местные рыбаки, нашли елчаниновского байстрюка; посидел, закрыв глаза, да и побрел наугад — точно за руку его кто вел: выбрел на знакомую опушку.
«Ничего, бог — он и под землей видит, не даст пропасть».
Судаков пошел, привыкая к темноте и ощупывая руками влажные шершавые стены… И вдруг увидел свет — дневной свет.
Петр Федорович устремился туда и чуть не споткнулся о ступеньку. Лестница поднималась наверх двумя пролетами, вырубленными в камне. Наконец Судаков увидел над головой зарешеченное оконце. Он стоял на площадке: слева от него виднелся дверной проем, но, похоже, двери здесь давно уже не было — глухая кирпичная кладка.
Судаков постучал, приложив ухо, чтобы понять, насколько основательна преграда. Звук получился глухой, словно в каменную толщу.
— Экая напасть, — пробормотал Судаков. Он постарался дотянуться до решетки — еще б вершка три и дотянулся, но нет. А может, выстрелить? На грохот сбегутся люди, поднимут решетку, вытащат. Только б в прутья не попасть, а то еще рикошетом прилетит в голову и поминай как звали. Глупо, ох как глупо! Нет, стрелять пока не стоит. Надо дождаться, пока кто — нибудь окажется рядом, и тогда уже рисковать».
Он простоял полчаса, может, более, пока неподалеку не раздались шаги. Судаков весь обратился в слух. Шли двое. Скоро он увидел в просвете между решетинами чьи — то отблескивающие чернью сапоги.
— Феликс Эдмундович, — с явным грузинским акцентом произнес один из подошедших, — конечно, исчезновение Орлинского — тяжелый удар по всей нашей операции. Но мы его выдержим. Я уверен, вы найдете способ, в крайнем случае — призовите вашего ненаглядного Джунковского. Меня крайне
удивляет другое: та легкость, с которой генерал Згурский согласился на предложение вашего человека.
— Но он был загнан в угол! Во Франции ему грозит арест за похищение банкира Рафаилоза. А после нашей публикации в «Правде» даже соратники начали чураться его, как прокаженного.
— С газетой был очень ловкий ход! Вы настоящий мастер! Но все же я чувствую здесь подвох. За последний месяц мне довелось прочесть о Згурском все, что только смог найти. Очень хладнокровный, очень дерзкий и очень храбрый враг. Чрезвычайно подозрительно, что такой генерал испугался каких — то невнятных угроз. Вам не кажется, что он водит нас за нос?
— SR–77 докладывает, что лично передал Згурскому американский паспорт на имя Уолтера Томсона, а час назад агент доложил, что Згурский взял билеты на рижский поезд.
— Это все хорошо. Но, возможно, то, что мы видим, лишь отвлекающий маневр. В ближайшее время надо ждать и встречать его тут, в Москве.
— Вы полагаете, он раскусил SR–77–го?
— Я не исключаю этого, дорогой Феликс Эдмундович. — Говоривший остановился и после короткой паузы вновь обратился к собеседнику: — Как вам кажется, без Чудова монастыря Кремль стал выглядеть более строго, более по — государственному?
— Признаться, у меня не было времени так вдумчиво прогуляться по Кремлю.
— Это напрасно. Берегите себя, Феликс Эдмундович. Вы еще очень нужны революции. — Обладатель грузинского акцента двинулся дальше. И все же теперь Кремлю чего — то не хватает.
«Вот оно как! — Судаков присел у стены. — Пока суд да дело, Татьяниного мужа сюда бечевой тянут, как баржу. А Татьяна — то и не знает! И что это они про дочь ее говорили? Нетто старая все ж таки Ольгу сдала? Нет, быть того не может. Предупредить надо! — Петр Федорович резко встал. — Или не надо?
Он вдруг почувствовал в сердце острый укол ревности.
«Ведь не кума брата — свата, белого генерала сам товарищ Дзержинский и второй, может, Сталин, а может, еще кто, сюда заманивают. Значит, так надо! Для Отечества полезно! А я тут со своим свиным рылом в калашный ряд… — Судаков прислонился лбом к влажной стене, и ему вновь показалось, что он слышит глухие тяжелые вздохи. Будто отдает богу душу разгромленный монастырь. — Господи, да что я в сам деле, «надо — не надо»… Выбраться бы отсель!»
ГЛАВА 26
«В моей смерти прошу винить мою жизнь».
Джордано Бруно
Июнь 1663Вороны с недовольным карканьем взвились с золоченых крестов.
— Боярин, боярин приехал! — радостно неслось по округе, и жители домов у Сретенских ворот — стрельцы, пушкари, торговый люд — валили на улицу поклониться любимцу царя Алексея Михайловича, воеводе Дмитрию Федоровичу Згурскому.
Тот ехал впереди десятка верховых на тонконогом гнедом аргамаке, то и дело раскланиваясь со знакомцами и улыбаясь в ответ на пылкие взгляды румяных молодух. У распахнутых ворот своего дома воевода спешился и, бросив поводья на руки подбежавшему отроку, преклонил колени перед вышедшей навстречу матушкой.
— Как отец? — поднимаясь после матушкиного благословения, спросил он.
— Плох, — грустно ответила Татьяна. — Уж который день с постели не встает.
— А какова хворь?
— Неведомо. Лекари и так мерились, и так — не знают, что за хворь. Вроде и сила в теле не иссякла, руки, что клещи, а смотрит — как не видит. Угасает. Хорошо, что ты, Митюша, успел. Он уже велел нарочного тебе отослать. Говорит, до Троицына дня не доживет.
— В тоске, стало быть.
— Спокоен. Лежит, да подъячему целыми днями о жизни своей сказывает, а тот все по его слову записывает. Я как — то одним глазком в те письмена глянула — там всякая небывальщина. Особливо о его походе в страну Катай. И к чему бы это он, — печально покачала головой женщина.
Воевода Дмитрий Федорович мягко отстранил мать и, перекрестясь на изукрашенную затейливой резьбой церковь Федора Стратилата, начал подниматься в терем. Из — за приоткрытой двери опочивальни слышался глухой, но все еще сильный голос старого воина:
— И рек он мне, натешившись колдовством, что аз есьмь не человек, волею божиею сотворенный, а змей, именуемый дракон, по прозванью Юй Лун, в людском облике воплощенный. Молвил он, что царствие наше не от мира сего, и жизнь наша неподвластна смерти и тлению. Что мир наш не здесь, и всяк из нас по хотению своему волен миры творить, точно куличи печь. Я отринул искушение бесовское и не поддался ни злату, ни булату, ни меди трубной, а потому ныне умираю в покое и душа моя в радости, ибо в Царствии Божием прощена будет.
— Вы сказывали, отец — воевода, что сей колдун также предрекал, будто в восьмом колене от сына вашего вновь станете вы обретаться в земной юдоли, что воскреснете или же, по — иному говоря, возродитесь, — послышался из горницы почтительный голос писца.
— Так и было, — подтвердил Федор Згурский. — Как змея меняет кожу, так и ты меняешь жизни свои, — будто вспоминая что — то, произнес он. — Восьмижды восемь раз…
Дмитрий Федорович постучал:
— Позволь войти, отче.
— А, ты? Вернулся? Ну, слава богу. Заходи, чего на пороге стоишь, — приподнявшись на перине, откликнулся старец. — Ступай покуда, Мефодий, позже тебя кликну. Ну что, сказывай, хоробрый воевода, каково оно — в Диком Поле?
— Несладко, батюшка. В степи порою и день идешь, и второй, а коня напоить нечем. Но владыку — государя не прогневили — до самых Крымских врат Гирея отогнали.
— Это добрая весть. Наша порода.
— Под Елчаниновым острогом славное дело было. Там у переправы татарове стали, как в землю вросли — с утра до ночи сеча длилась. И в стенах, и в поле. Однако ж погнали супостата и многих посекли.
— А что, самого боярина Елчанинова — след отыскался?
— Люди сказывают — лютой смерти его татары предали за то, что он в крепости ворота не открыл. Конями на части рвали.
