Скоро оказалось, как искренне было хваленое королевское беспристрастие: в секретном королевском предложении государственным чинам, в статье о России, эта держава была представлена в крайнем изнеможении, следовательно, совершенно безопасною для Швеции; великие похвалы расточены были дружественным отношением Франции к Швеции, выставлено было обещание французского правительства заплатить доимочные субсидии, и это обещание было приписано пребыванию самого короля при французском дворе. А между тем Густав поручил прусскому посланнику Денгофу уверять Остермана, что он, король, никак не отступит от своего плана в соблюдении беспристрастия и чтоб Остерман не верил никаким противоположным внушениям. Остерман просил Денгофа изъявить Густаву глубокое его уважение к святости королевских уверений и в то же время переслал своему двору реляцию шведского посланника при венском дворе графа Борка от 20 июня. Борк описывал разговор свой с императором Иосифом II. «Швеция, – говорил Иосиф, – должна почитать себя чрезвычайно счастливою, получивши короля, одаренного столь великими качествами, как природными, так и приобретенными от внушений воспитателя его, знаменитого мужа графа Тессина. Жаль только, что Швеция, будучи прежде столь сильною державою, так ослабила себя внутренними партиями; надобно, впрочем, надеяться, что король успеет восстановить единодушие и открыть партиям глаза относительно опасности, какою угрожает им русская сила; надобно надеяться, что Швеция станет думать о том, как бы воспользоваться стесненными обстоятельствами России по причине настоящей разорительной ее войны с Турциею. Обратив внимание на то, что делают русские в Польше, как угнетают ее под предлогом успокоения, Швеция увидит, что и ей предстоит одинакая судьба, если заблаговременно не предотвратит опасности. Уже не говорю об известных замыслах России возвеличить себя над всеми своими соседями, которые должны противиться осуществлению ее намерений. Потому жалко видеть ослепление Дании относительно русских ласкательств и обещаний в голштинском деле. Дания имеет больше побуждений соединиться со Швецией для унижения России, нежели полагаться на пустые ласкательства последней и забавляться беспрестанными переменами в министерстве». Мария-Терезия, присутствовавшая при этом разговоре, вторила сыну, и так громко, что Борк боялся, чтоб не услыхал голландский министр, находившийся неподалеку; а голландский министр непременно передал бы слова императрицы русскому министру кн. Голицыну, находясь с ним в тесном согласии.
Сильным средством против этих внушений послужило известие из Петербурга, что там решено этим же летом отправить в Швецию хлеба на 50000 рублей. Русская партия поднялась, противники ее должны были замолкнуть, и бургомистр Сорбон подал в секретный комитет мемориал с требованием, чтоб немедленно возобновлен был союзный договор с Россиею, ибо после, когда заключен будет мир между нею и Турциею, уже нельзя будет Швеции надеяться получить от нее таких выгодных условий. Екатерина написала по этому случаю: «Я думаю, что обновление трактата служило бы много показать свету, что суперники наши не столь сильны, как об них думают, и турки наипаче увидят, коль мало они надеяться могут на басни ненавистников наших, англичанам же и датчанам приметно будет, что и без их содействований дела текут».
В сентябре русская партия получила перевес в крестьянском чину, но эта победа стоила Остерману 62000 талеров, которые он занял. В Стокгольм отправлено было еще 100000 рублей. Но в половине октября Остерман писал, что этих денег недостаточно, и Екатерина отправила Панину записку: «Если последние переведенные графу Остерману деньги недостаточны и вы думаете, что его снова снабдить нужно, то перешлите к нему столько, чтоб его труды, поныне употребленные, не остались бы втуне». Эти посылки денег в Стокгольм тем более считались нужными, что главы французской партии ободряли своих, представляя совершенное истощение средств России. Для доказательства они имели в руках письма шведских министров: из Данцига и Гамбурга писали об умножающейся с часу на час силе конфедератов и о самом дурном состоянии русской армии, претерпевающей недостаток в провианте, писали, что Россия принуждена оставить польские дела их собственному течению. Граф Борк из Вены в двух письмах точно так же описывал печальное состояние русской армии и флота, причем уверял, что венский двор, зная такое изнурение России, отнюдь не допустит, чтоб все ее требования были удовлетворены турками, что непременно будущей весною военное пламя разгорится еще с большею силою и Франция пришлет на помощь Австрии и Турции 24000 войска; шведский двор, писал Борк, должен воспользоваться такими благоприятными обстоятельствами для избавления себя от вредного влияния России.
В конце ноября Остерман получил еще 100000 рублей с увещанием от Панина содействовать скорейшему окончанию сейма. Но скоро после этого французский посол объявил вождям своей партии письменно, что по желанию короля обязывается не выдавать более денег на содержание сеймовых депутатов под каким бы то ни было предлогом. Это поставило в тупик Остермана. Сам французский посол вместе с испанским и саксонским предложили ему сделать то же самое с своею партиею, но Остерман отвечал, что подождет, как это решение будет исполнено на самом деле, ибо опыт научил его не полагаться на словесные или письменные заявления только.
Бедная средствами Дания продолжала давать кой-что на шведские издержки, имея тут одинакие интересы с Россиею. Мы видели, как в 1770 году произошел в Копенгагене министерский переворот, удаление Бернсторфа. Переворот произошел вследствие подчинения слабого короля влиянию жены королевы Матильды, которая возвысила фаворита своего придворного медика Струензе до степени первенствующего министра. В стремлении к господству Струензе не мог не столкнуться с главным авторитетом, самым видным правительственным лицом – Бернсторфом. Падение последнего, как мы видели, сильно огорчило и встревожило русский двор; это событие действительно ослабило непосредственное влияние. России, ее посланника в Копенгагене, но не повело к перемене датской политики, ибо интересы Дании были тесно связаны с русскими по отношению к Швеции; кроме того, Дания была привязана к России чрезвычайно выгодным для нее улажением голштинского дела; утверждение договора относительно Голштинии согласно с приведенным выше мнением Панина должно было последовать при совершеннолетии великого князя Павла Петровича, и в ожидании этого утверждения Дании нельзя было ссориться с Россиею. По свидетельству, иностранных дипломатов, королева Матильда питала личную ненависть к Философову за то, что тот как-то неумышленно оскорбил Струензе; при таких личных отношениях, разумеется, королеве и ее любимцу было приятно слышать возгласы врагов Бернсторфа, что этот министр рабствует пред Россиею и что для чести датского двора надобно положить конец таким отношениям. Преемнику Философова поэтому предстояла задача не давать чувствовать слишком резко влияния своего двора на отношения между правительственными лицами, избегать личных столкновений и, таким образом, не вредить союзу, крепко коренившемуся на единстве интересов русских и датских. Какое впечатление в Петербурге произведено было поведением Местмахера, можно видеть из письма Панина к нему. «Я отдаю вам справедливость, – писал Панин, – что вы умели в поведении вашем найти средину между сохранением благопристойности и твердым настоянием о всем том, что касается наших интересов. Все ваши отзывы к графу Остену так благоразумны, что, не раздражая ими этого министра, вы держите его в почтении ко двору нашему. Мне остается только сказать вам, чтоб вы при таких отзывах, наблюдая и впредь так разумно найденную вами средину между формальным требованием и снисходительным домогательством, имели в виду то, чтоб прежний совет был восстановлен и чтоб господин Шак, как нам доброжелательный и достойный человек, имел место в совете. При этом, однако, самое главное желание наше и польза дел состоит в том, чтоб видеть опять графа Бернсторфа в управлении делами. Но так как этот министр и очень стар, и очень знаменит во всей Европе, то простое его возвращение к делам не может быть ни для кого удовлетворительно и для самых дел полезно. Поэтому вы должны стараться, чтоб граф Бернсторф был призван к делам не иначе как с повышением в чин великого канцлера. Если граф Остен тут будет прямодушен и препятствовать не захочет, то и он может найти в этом свою пользу: департамент иностранных дел может остаться в его руках с его присутствием в совете, и, конечно, из кого бы королевский совет составлен ни был, но, будучи всегда окружен фаворитами, соответствующими государям своим нравами, малодушием и своевольством, не получит важного значения для сдержки их колобродства без графа Бернсторфа».
