Продолжать разговор в толпе гостей было, конечно, невозможно.
Дома Наталья Николаевна, готовясь ко сну, распустила свои темно-русые волосы и стала удивительно похожа на прежнюю Наташу Гончарову. Она сама вернулась к недавнему происшествию:
– Я ничего не забыла, милый. Но мне очень трудно справиться с Екатериной.
– Оставила бы ты ее в покое. Ей не прибавишь ни ума, ни такта.
– Вот именно. Но с ней тоже приходится считаться. Она не остановится перед любым скандалом, если ей покажется, что ее супругу нанесена обида.
Наталья Николаевна присела рядом с мужем.
– Но я нашла верный путь. Азинька объяснится с ними обоими. И тогда мне уже никогда не придется танцевать с бароном. И слава господу! А тебе никогда не будет нужды безвинно меня ревновать. Вот какая у тебя умница жена!
Ох, глупая жёнка! Она опять говорила о его ревности. И только! Есть от чего прийти в отчаяние…
На следующий день было большое собрание у Мещерских.
Все тот же круг, все те же люди, все тот же неотвратимый Дантес. Наталья Николаевна не танцевала. Она бы, конечно, отказала, если бы Жорж решился. Он понял, что сегодня не время продолжать рассказ о вещих снах.
Дантес приютился подле Софьи Николаевны Карамзиной. Нужно ли ему повторять, как он счастлив с Катенькой?
Софи слушала и наблюдала. Жорж говорил о жене, а бросал настойчивые взгляды на Наталью Николаевну. Его совершенно перестало стеснять присутствие Пушкина. Он просто не обращал на него внимания. И не мог не заметить: чем меньше он считается с мужем Натали, тем больше растет к нему всеобщее благоволение. Откровенное волокитство сулило ему новые, весьма заманчивые успехи в свете.
Этого нельзя сказать о доме Екатерины Николаевны Мещерской. Но не будет же он менять свое поведение из-за какой-то захудалой княгини. Ее никогда не пригласят на интимный вечер к графине Нессельроде. И все общество, собирающееся у Мещерских, отделено раз и навсегда непереходимой чертой от тех, кто представляет высшую, могущественную знать.
Дантес переходил от одной группы гостей к другой, продолжая безмолвный разговор с Натали.
Наталья Николаевна то опускала глаза, то чуть-чуть розовела.
«Неужто она влюблена?» – мысленно ужаснулась Софи Карамзина.
Софи поискала глазами Пушкина. С ним явно кокетничала Азинька. «И она тоже?» – Софья Николаевна не верила своим глазам.
Софья Николаевна по неопытности судила Азиньку с излишней строгостью. Разве Азинька, обычно такая неприметная в обществе, не могла смеяться и чаще и громче, чем всегда? Разве в ней, ушедшей в скучные домашние счеты, не могло проснуться желание быть веселой и беззаботной? Право же, сам Александр Сергеевич мало знал, какой может быть, когда захочет, Александра Николаевна.
Софья Николаевна, несомненно, судила об Азиньке с излишней строгостью. Лучше бы присмотрелась она внимательно к Наталье Николаевне или к Дантесу. Был такой миг, когда Александра Николаевна слегка коснулась руки Пушкина:
– Как удивительно хороша сегодня Таша! Посмотрите!
Пушкин глянул на Азиньку, потом отыскал глазами жену.
На нее, ничуть не скрываясь, смотрел Дантес. Должно быть, совсем забыл о присутствии Пушкина. Так было вчера, так будет завтра…
Хозяева могли считать, что вечер удался. Не утихали оживленные голоса. Не прекращались танцы. Но кое-кто уже собирался уезжать.
Дантес подошел к жене. Сказал ласково и громко:
– Едем, ma legitime![11]
Баронесса Геккерен счастливо улыбнулась.
Уезжали в это время многие, в том числе и Наталья Николаевна Пушкина с мужем. Александр Сергеевич был, по-видимому, совершенно спокоен.
Глава двенадцатая
К утру степлело. Оттаяли окна, пропуская тусклый свет. В окнах зажглись огни. При свете этих огней петербургский день робко вступил в свои права.
Александр Сергеевич Пушкин встал раньше обычного. Выпил чай, которым заботливо потчевала его Азинька.
– Азинька, пройдемте в кабинет.
Пушкин вынул из стола деньги.
– Выторговал вчера у шельмы Шишкина две тысячи двести рублей за все серебро.
В заклад пошло на этот раз уже не пушкинское имущество, а ценности, оставленные при отъезде за границу давним другом Соболевским.
– Бог мне простит, – сказал поэт, – а Соболевский, знаю, поймет мою крайность. Но как я ни считал, на домашние нужды более четырехсот рублей не выкроил. Да вы и на эти деньги сотворите чудо.
Подал Азиньке ассигнации, заглянул в глаза.
– Знаю, как вам трудно. Одним утешаюсь – и мне не легче.
– Вам много труднее, Александр Сергеевич, – отвечала Азинька, не отводя глаз.
– Не мне с этим спорить, – согласился Пушкин. – Однако же должна перемениться наша жизнь.
У Азиньки захолонуло сердце. О чем он говорит? Но она ни о чем не успела спросить. Совсем не вовремя приехал Жуковский. Пушкин отправился с ним к Брюллову.
Брюллов усердно потчевал гостей дорожными альбомами, в которых запечатлел свое путешествие по Ближнему Востоку. Карл Павлович развернул лист, на котором был изображен съезд гостей к австрийскому посланнику в Смирне.
Пушкин глянул, схватил акварель и, не расставаясь с нею, хохотал до слез. Своеобразные костюмы гостей-туземцев, их простодушие и наивное щегольство были запечатлены в разительном контрасте с убийственной чопорностью европейских дипломатов.
– Подарите мне это сокровище! – просил Пушкин. – Век вашего благодеяния не забуду!
Но акварель уже была собственностью княгини Салтыковой. Александр Сергеевич расстроился чрезвычайно. Не мог выпустить альбома из рук. Сызнова листал, а дойдя до «Бала у австрийского посланника в Смирне», опять смеялся до слез. Потом сказал с грустью:
– Может же быть этакая незадача! – И совсем притих.
В утешение Брюллов предложил написать портрет Пушкина. У поэта родилась новая надежда: авось напишет, наконец, гений кисти и портрет Наташи. Александр Сергеевич ухватился за предложение. Сеанс назначили на 28 января. Пришлось расстаться с полюбившейся акварелью.
Но и дома, за обедом, Пушкин только о ней и говорил. И чем больше говорил, тем больше, казалось, думал совсем о другом. Потом ушел к себе. Сидел за столом, ни к чему не прикасаясь. Не раз вскакивал и кружил по кабинету. Опять сел. Вынул давнее незаконченное письмо к Луи Геккерену. Положил перед собой чистый лист бумаги. Медленно протянул руку к перу.
«Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…»
Теперь писал быстро, без помарок…
В это время Наталья Николаевна вела с Азинькой в спальне важный разговор.
– Непременно объясни Екатерине и барону мое положение. Ни дня ни медли.
– Чего же ты хочешь?
– Как чего? Пусть Жорж посчитается, наконец, с характером Александра.
– А зачем все это знать Екатерине?
– Вот славно! Да я именно и хочу, чтобы Екатерина знала о моей просьбе. Пусть поймет меня сама и окажет свое влияние на Жоржа. Мне дорого мое семейное спокойствие.
– Изволь, – согласилась Азинька, – я выполню твою просьбу.
Азинька ушла к себе. Никак не могла понять, что разумел Пушкин, когда говорил: «Должна перемениться наша жизнь».
До выезда к Вяземским все еще было далеко. Азиньку неудержимо потянуло в кабинет к Александру Сергеевичу.
Кабинет был пуст. Как всегда, аккуратно прибрано на столе. Над чем он сейчас работает? Кажется, пишет статью о Камчатке для своего журнала. А может быть, для того и забрался на Камчатку, чтобы не видеть, что творится с Натальей?
Занятая своими мыслями Азинька не обратила никакого внимания на то, что в дальнем углу кабинета валялись какие-то разорванные, скомканные листы, может быть в спешке брошенные на пол. Никогда не водилось за Александром Сергеевичем такого беспорядка…
Если бы сложить те порванные большие листы элегантной почтовой бумаги с золотым обрезом, возникли бы строки уничижительного письма, которое еще осенью намеревался послать Луи Геккерену Александр Сергеевич и которое он так долго хранил в своем письменном столе. А если теперь порвал и бросил, стало быть, миновала буря!
Ничего не заметила Азинька. Не знала даже, куда уехал Александр Сергеевич.
Пушкин отправился к баронессе Вревской. Зизи обрадовалась и удивилась. Никак сегодня его не ждала.
– Помните, – сказал Александр Сергеевич, – я обещал вам, что вы будете знать, если мне придется действовать. Время пришло, Зизи!
– Дуэль! – в ужасе вскричала Евпраксия Николаевна и схватила его за руки, словно хотела удержать от безумства.
– Полно, Зизи! Повторяя вызов после отказа от дуэли, я поставил бы себя в неловкое положение.
– Так что же?
– Пощечина, Зизи! Только не поймите буквально. Не буду марать руки.
– Кому?.. За что? – едва может выговорить Евпраксия Николаевна.
– За то, что господин Дантес, пользуясь неопытностью и беспечностью Таши, хочет своими исканиями перед ней, ныне и вовсе скандальными, сделать меня посмешищем. Он действует, имея за спиной усердных покровителей. Вот я и разрушу весь замысел пощечиной, которая раздастся в поучение всем титулованным мерзавцам и сиятельным ведьмам.
