Не забуду встречу с ней на том новогоднем балу, у Толстых, в Детском Селе. Там были она и ее сестра Муся — жена прекрасного молодого архитектора и художника-карикатуриста Малаховского (в семьдесят восьмом году вышла книга о нем с его «острыми и заразительно смешными рисунками», как пишет в предисловии А. Д. Боровский[11]).
Обе сестры всегда были так ослепительно красивы, что глазам больно глядеть. Можно было писать с них хоть прекрасных блудниц, хоть мадонн.
И. Андроников в этой же книжке пишет: «Жена Б. Малаховского Мария Валентиновна и ее сестра Ирина Валентиновна были женщины неправдоподобной красоты и обаяния». Это сказано очень точно.
Шалости Ирины, в которых я, разумеется, принимала участие, не поддаются никаким описаниям. Но всегда это было так талантливо и неожиданно, что люди не могли ни сердиться, ни обижаться. На том балу у Толстых Ирина была в русском сарафане, а Муся — в костюме итальянского рыбака. Высокая, стройная, в брючках до колен и в белой рубашке с распахнутым воротом, она была похожа на мальчишку (их бабка — итальянка, и глаза у Муси на два номера больше, чем полагается). Чтобы быть похожей на рыбака, она приклеила на грудь в разрезе белой рубашки какие-то дурацкие волосы. Хохотали все над этим до слез.
Обе сестры дружили. Поклонники у них всегда были разные. Тема — кто красивее: Муся или Ирина — была предметом споров много лет. Жили они в Ленинграде на Ждановке, за Тучковым мостом, в большой старой квартире, с детьми и мамой, старой маленькой женщиной. Талант увидеть в обычном прекрасное или смешное, украсить жизнь, развеселить друзей во что бы то ни стало при самых трудных обстоятельствах привлекал к ним в дом самых различных людей. Наша неизменная дружба с Ириной длилась бесконечные годы. Правда, расстояние между Ленинградом и Москвой затрудняло встречи. Но летом нам с Ириной удавалось бывать вместе длительное время по причине ее бешеного характера: когда меня приглашали на концерты на юг и я приезжала туда, она находила меня везде, и вскоре я получала телеграмму. Текст был всегда одинаковый: «Плыву к тебе. Твоя рыбка». И вот «рыбка» приплывает, и конец моему покою. На нее невозможно не обратить внимания: на набережной, в ресторане, в столовой все восхищенно разглядывают ее, а мужчины, мимо которых она проходит, падают, как кегли.
Вся наша шайка молодых женщин или уходила далеко от людных мест, или купалась на медицинском пляже. Ирина, высокая, ровно загорелая, разгуливает по морю или по берегу как ожившая кариатида. Если я приходила на пляж после репетиции, то находила ее сразу: все головы были повернуты в одну сторону.
Жили мы иногда в гостинице, иногда неизвестно где — на квартире, смотря что мне предоставляла дирекция. Существовали мы с Ириной на то, что я зарабатывала. Тратили все, кроме тех денег, которые я аккуратно посылала в Москву маме Надежде Федоровне (теперь она была моей дочкой). Потом, зимой, Ирина возвращала мне долг, пересылая самые неожиданные суммы: то 13 рублей, то 21, то 2 рубля 80 копеек. И я знала, что она не успокоится, пока не пришлет все до копейки. А Надежда Федоровна мне даже не сообщала о переводах. Просто все, конечно, уходило на хозяйство. Потом Ирина в письмах спрашивала, получила ли я последние 3 рубля 40 копеек. Я ее благодарила, и так до следующего сезона, когда мы снова мчались на другой край света.
Когда Ирина вышла замуж за художника Натана Альтмана (после длительного пребывания за границей он навсегда вернулся на родину), я работала в программе театра в Сочи. В гостинице у меня был прекрасный номер. Рано утром — стук в дверь. Входят Ирина с Альтманом.
— Ты зачем? — удивилась я.
— Мы к тебе приехали специально. Я хотела посмотреть, какое у тебя будет выражение лица, когда ты увидишь меня с Натаном.
Задушевных подруг у меня никогда не было. В детстве были задушевные мальчишки: с ними было проще договориться и уговориться, и играть в лапту, и бегать за шарманщиком с Петрушкой или попугаем из двора во двор, а если услышим музыку (солдаты идут где-то!), бежать на другую улицу и наслаждаться, пока пройдет все: музыка, и все до одного солдаты — и еще потом долго бежать за ними по пыли босиком. В гимназии тоже были подруги обыкновенные. А в театральной школе и в театре были друзья разные — близкие и далекие. Так что Ирина как бы попала в специально приготовленную для нее должность задушевной подруги.
Разумеется, мне было невыгодно находиться с ней рядом: она настоящая красавица, и рядом с ней сразу делаешься какой-то неубедительной — и нос не тот, и рост не подходит. Но, конечно, ничего не поделаешь, тем более что я воображала себя очень умной и интересной. А если мне надо было назначить свидание, а Ирина требовала, чтобы я взяла ее с собой, она обещала быть некрасивой — не красила губы, натирала нос, чтобы он был красный, и… приходилось брать ее с собой. Я говорила, природа не поскупилась для Ирины: если у всех женщин были глаза, то у Ирины — очи; если у других был рот или ротик, то у нее — уста; остальные обходились туловищем, у этой красавицы был стан. И все это вместе чаровало вас, и вы любовались ею.
Особенно она была хороша, когда ела. Я правду говорю. Ирина устраивалась удобно в столовой или ресторане и ела с таким удовольствием, что глаза ее начинали светиться каким-то особым мягким светом, а уста улыбались. И не дай бог, чтобы этот взгляд или улыбку увидел кто-то и принял на свой счет: такой человек вставал и шел за ней куда угодно в надежде, что он еще раз увидит эти глаза. Я ее просила во время обеда глядеть в окошко или на потолок, объясняла ей, какая это опасность для человека — подумать, что ее улыбка относится к нему. Она же никакого значения своей красоте не придавала, и это делало ее еще милее.
Однажды известный режиссер В. Пудовкин встретил меня и сообщил, что в тот же день едет в Ленинград (тогда ходила только одна «стрела» Москва — Ленинград, сейчас их пять ежедневно). Он спросил меня, не надо ли что-нибудь кому-нибудь передать в Ленинграде. Я сказала ему, что могу передать привет одной даме, но боюсь, что у него изменится план работы от силы впечатления, которое произведет на него объект. Пудовкин посмеялся. Я сказала:
— Спорим на пять рублей! — Он согласился. Потом я позабыла о нашем пари. А какое-то время спустя Пудовкин пришел к нам в театр, зашел за кулисы и, подойдя к моему гримировальному зеркалу, молча положил на стол пять рублей. Я ни слова не спросила, взяла деньги и положила в сумочку.
Как писать?
Вот что еще, когда я пишу, встает передо мной как непреодолимая преграда, и я вдруг останавливаюсь, как конь на конкур-эпик перед стенкой или тройным барьером. Сейчас объясню, постараюсь.
