Грабов можно найти далеко не на всех картах. В ходе наступления никто из нас наверняка не обратил бы на него внимания. Но раз это был последний бой, которым для нас закончилась Великая Отечественная война, — он приобретал особое, символическое значение и сохранился на моей изрядно потрепанной карте-пятикилометровке обведенным красным карандашом.
Весь день мы были в непрерывном движении, проезжая по зеленым асфальтированным магистралям, через города и усадьбы. Еще несколько дней назад они были в руках врага, а сегодня на старинных готических зданиях развеваются белые флаги. Улицы еще загромождены развалинами баррикад, подбитыми танками и орудиями. Вдоль кювета валяются брошенные «адлеры», «мерседесы», «опели», нескончаемым потоком идут люди всех национальностей, освобожденные из гитлеровских концлагерей. На околышках фуражек, на рукавах нашиты эмблемы различных стран мира. Но все их благодарные взоры устремлены к нашей армии — и стоит на минуту остановить машину, как мы попадаем в дружеские объятия…
Мы спешили. Проезжали город за городом в надежде застать там штаб какого-нибудь соединения. Спидометр отсчитывал километры. И все-таки мы никак не могли угнаться за нашими войсками.
Только к ночи мы наконец-то догнали штаб мотомеханизированного корпуса. В маленьком фольварке нас принимал комкор генерал-майор Александр Николаевич Фирсович — маленький полный человек в старомодном пенсне. Он огорошил нас новостью:
— Вы знаете, мы уже встретились с союзниками. Странная вещь, они появились у нас в тылу. Буквально вклинились между нашими частями. Хорошо, наши разглядели британскую форму, а то дали бы им жару…
— Как же это они рискнули? — спросил корреспондент «Красной звезды».
— Ничего не поделаешь. Спешат захватить немецкую территорию, чтобы сказать: мы тоже пахали!..
Да, это была необычная встреча сразу после жаркого боя, в огне и дыму, среди навала вражеской техники, на глазах у многих десятков тысяч гитлеровских солдат и офицеров, плененных нашей армией.
Накануне этого боя корпус генерала Фирсовича прошел за сутки 80 километров, и был у него тяжелый ночной бой за местечко Клейн-Берге — узел шоссейных и железных дорог, прикрывавший город Грабов.
Тут нашли прибежище остатки разгромленных фашистских войск. Они подтянули всю уцелевшую технику и решили доказать — нет, еще не все кончено, есть порох в пороховницах…
Генерал Фирсович принял решение ночью овладеть этим важным пунктом обороны противника. Так и говорилось в приказе войскам: ночью сломить сопротивление. К утру открыть путь на Грабов!
И вот после многих дней непрерывных боев, после восьмидесятикилометрового марша, проделанного за последние сутки, мотоциклетный батальон капитана Московка сосредоточился на исходных позициях для нанесения внезапного ночного удара.
Батальону были приданы танки, артиллерия.
Наши разведчики и корректировщики огня пробрались в тыл войск противника и разведали систему обороны. И как обычно, началось с артподготовки, шквалом огня, обрушившегося на позиции противника.
Артиллерия помогла нашим пехотинцам выбить немцев с рубежа обороны. Затем наступила пауза.
И только глубокой ночью, в полной темноте заводились моторы и по сигналу сразу с нескольких направлений танки и мотоциклы капитана Московка устремились к населенному пункту Клейн-Берге.
Заранее подавленные огневые точки да к тому же внезапность ночного удара сделали свое дело. И населенный пункт Клейн-Берге оказался в наших руках. Сколько враг ни предпринимал контратак, вводя в бой танки «тигр» и самоходные орудия, ему не удалось вернуть потерянных позиций.
Наши танкисты мчались дальше, преследуя противника по пятам, и скоро ворвались в город Грабов. Население попряталось в домах. Только старики инвалиды да мальчишки школьного возраста, мобилизованные в фольксштурм, сдавались в плен, радуясь, что для них война так быстро закончилась.
Подобно тому как иногда обрывается речь, на полуслове — так закончилась для нас война. Мы сидели в комендатуре города и слушали по радио обращение И. В. Сталина к народу. У меня сжимало грудь, и я видел слезы на глазах моих товарищей. Потом мы долго обнимались, целовали друг друга, знакомых и незнакомых солдат и офицеров. И кажется, никогда в жизни я не испытывал такой близости и душевного тепла к людям, как в этот день и час нашей Победы.
Мы вышли на площадь Грабова, смотрели на старинный замок, ратушу, магазины с немецкими вывесками и на толпы растерянных людей. Было очень странно — на заборах, начертанные белой масляной краской, сохранились призывы: «Грабов будет немецким!», «Смерть русским!», а мимо нас проходили такие вежливые, покорные мужчины, женщины, дети с черными повязками на рукавах, снимали шляпы и почтительно раскланивались. Они вели себя, как самые примерные дети. Сегодня они не чувствовали себя избранной нацией, они заботились о другом — спасти свой дом и свое добро.
Победа! Какое прекрасное слово. Я, не преувеличивая, скажу, что в эти дни можно было увидеть миллионы улыбок на лицах. Улыбались все. Даже всегда серьезно-сосредоточенные, хмурые, желчные, брюзжащие, недовольные — все, все улыбались друг другу. Потому что улыбка всегда выражение радости. А радоваться было чему. Пройти тысячи километров по дорогам войны, пережить столько опасностей, ютиться в землянках, ночевать в лесах, неделями не выходить из боя — и вдруг осознать, что это все теперь где-то в прошлом, слушать и осязать тишину. Знать, что Победа завоевана, поистине великая Победа. И скоро домой!..
У нас в штабе фронта не было банкетов, пышного торжества. Собрались в офицерской столовой на ужин все от самого высокого начальства до вольнонаемных машинисток. За столом среди других генералов сидел и маршал Рокоссовский — скромный, даже, я бы сказал, будничный, в своей повседневной форме с двумя золотыми звездочками на груди. К нему прежде всего были обращены взгляды, полные теплоты и признания, и он, судя по всему, чувствовал себя отцом большого семейства и едва заметно, сдержанно улыбался. Кто-то, выступая, предложил тост за его здоровье, и тогда он поднялся и своим обычным негромким голосом сказал:
— Не за меня. За превосходство советской стратегической силы. Надо иметь в виду, что каждая операция, каждый бой — это творчество, искание, вроде бы серьезная «дискуссия» с врагом с помощью огня и металла. Вот и давайте выпьем за то, что мы с вами в этой «дискуссии» одержали верх…
И первый чокнулся со своим верным спутником и другом генерал-полковником Трубниковым.
Ужин длился недолго. Когда мы вышли, со всех сторон слышались беспорядочные выстрелы из пистолетов, автоматные очереди, в небо взмывали ракеты. Словом, и у нас в Штеттине был свой праздничный салют.
Остаток вечера я провел в обществе полковника Завьялова и его ближайших друзей-сослуживцев из оперативного управления. Дружный, веселый народ. Тут, пожалуй, мы взяли свое. И выпито было как следует. И поговорили всласть.
Вспомнили многое, главным образом смешное, где кто обмишурился, когда кого разыграли. И надо мной посмеялись, вспомнив, как я уклонился принять капитуляцию немецкого гарнизона в Свинемюнде, а принялся «утекать»…
Расходились под утро в прекрасном настроении. Нас разместили жить на окраине Штеттина, в каком-то маленьком поселке дачного типа. Мы с Филиппычем обосновались в коттедже на самом верху — в светелке. Я лег на кровать и не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами и, не обращая внимания на гулкий храп моего бравого водителя, о многом думал, многое вспоминал, строил планы на будущее. Среди них первое место занимала встреча с семьей в нашем родном Ленинграде, на Фонтанке, у Чернышева мостика с цепями. Как-то это произойдет? Я всегда гордился своей женой: ее хрупкие плечи приняли на себя непосильную ношу и, что удивительно, — не согнулись. Эвакуация из Ленинграда — буквально с последним поездом. Пожилая мать и дочка на руках. Куда приехали? В Сталинград! Уезжали от войны, а попали, что называется, из огня да в полымя… Кто мог знать, что эта маленькая женщина, похожая на девочку, не падет духом, не растеряется, проявит волю и разовьет бешеную энергию — «самомобилизуется» и будет служить медсестрой в госпитале, а когда госпиталь эвакуируют — она останется во фронтовом городе корреспондентом Всесоюзного радио и под бомбежками будет мужественно выполнять свой журналистский долг. За тысячу с лишним километров — в Таллине и Ленинграде я слышал родной голос и радовался тому, что она жива… А еще через год мы встретились на Северном флоте, и она снаряжала меня в дальний поход на тральщике к Новой Земле, на полуостров Рыбачий и в другие жаркие места, а потом долгие дни страдала, томилась, ждала… Милая моя, гневная и ласковая, бдительный страж семейного счастья! Сколько с тобой прожито, сколько пережито!
