по крыше и мяуканья»11.
В упорстве своей проповеди Толстой ласково-жесток. На плечо дочери он опускал любящую, но деспотическую руку. В насупленном стремлении все время идти прямой дорогой, он шагал по жизни, как наивный и трогательный варвар. Молодой душе Марии Львовны он неизменно внушает веления сдержанности, осторожности, холодной вдумчивости, стараясь все предусмотреть до самых ничтожных мелочей повседневного режима.
«Старайся не нарушать равновесия… Не недоспи, не засидись поздно, не переешь, не недоешь, не рассердись, не обидь кого, не трать позднего времени – старайся во всем остальном собраться в кучку»12.
В этих предостережениях, наставлениях, советах он упрям, он повторяется, он становится мелочным. В то время пленен этой небывалой, редкой и красивой верностью, этой привязанностью к едкой проповеди, одним и тем же заповедям, одному, навеки поставленному, завету.
В молодых дневниках прозвучала когда-то мысль о превосходстве простого народа. Но и через сорок лет мы ее услышим вновь, и в одном из писем Марии Львовне он с еще более глубокой искренностью говорит, как ему неприятно писать «для господ», – «их ничем не проберешь». С увлечением он может творить только для народа.
Если подумаю, что пишу для Афанасиев и даже для Данил и Игнатов и их детей, то делается бодрость и хочется писать»13. Толстой повторяет, и я понимаю почему: он втолковывает не только другим, но, как молотком гвозди, вбивает эти требования своей прописи в собственную память и в собственную жизнь.
Во имя этих назиданий, этих правил нравственности бессознательно Толстой делит мир на две неравные части. Есть свои и есть чужие. Существуют единомышленники и несогласные. ТЕервые признаны. Вторые чужды и осуждены. В этом человеке гнездилась великая идейная неуживчивость. Он не умел примиряться. В области мысли он казался обособленно живущим, вооруженно отгороженным феодалом в замке.
Его вкусы были капризны, а приговоры неожиданны. Кавказским офицером, начинающим писателем он вдруг отвергает Пушкина. Толстому повести Пушкина кажутся голыми, его проза устарелой14. Почти через полвека он вынес еще более удивительный приговор. В Крыму в один из цветущих майских дней Толстой проснулся в плохом расположении духа. Ему не писалось. У него, больного тогда, бывал обеспокоенный его здоровьем Чехов. Вдруг в письме к дочери Толстой бросил непонятную и жестокую фразу: «От Чехова получил отвращение – безнравственно грязно»15.
В чем дело? Не разгадать! Ответа нет… Это был период тяжкого недуга Чехова за два года до смерти, – это было написано тогда, когда Чехов только что женился на искренне и глубоко любимой женщине, артистке Книппер16. Почему отвращение? Где грязь? В чем безнравственность?
Письма раскрывают человека. Эти страницы его посланий озаряются иногда еще и ослепительным светом огромного таланта. Они проникнуты непокорным – мятежным духом упрямого и деспотического гения, и образы вспыхивают, как молнии, в редкой красоте своей нечаянной прекрасной радости, и старый Толстой о старости записывает удивительные слова:
– Старость, это точно как давка у двери, выходящей на чистый воздух. Что больше сдавлен, что меньше сил, то ближе к двери17…
П. Тишенко
Толстой о нациях Востока. К 20-летию со дня смерти
Великий писатель Земли Русской скончался в 1910 году 20 ноября н. ст., а 22 ноября в Ясной Поляне при огромном стечении народа состоялись его гражданские похороны. В церковном погребении Толстому, недавно отлученному от церкви, было отказано. Похороны отличались отсутствием всякой пышности. В простом деревянном гробу тело великого писателя было опущено в могилу «без церковного пения, без ладана, без всего, чем могила крепка»1.
И эти похороны, напоминавшие погребение русских крестьян-раскольников, как нельзя более подходили к личности великого проповедника опрощения, создателя особой жизненной школы, проповедника неуклонного проведения в жизнь христианских принципов морали. По поводу проповеди опрощения уместно вспомнить неизменно симпатичное отношение великого русского писателя к главным народам Дальнего Востока: китайцам и японцам.
В своих публицистических выступлениях Л. Н. Толстой2 очень часто указывал на японцев и на китайцев как на нации, сумевшие в течение долгих веков сохранить такой общественноэкономический строй, который в глазах Толстого наиболее соответствовал понятию об общественной справедливости. Лев Николаевич указывал, что два великих азиатских народа сумели организовать экономическую систему, при которой могли обходиться исключительно своими средствами, добываемыми своим трудом внутри своей же страны.
Основное занятие населения, земледелие, поставлено таким образом, что трудящийся класс смог сам производить для себя необходимый инвентарь, своими руками, без наемной силы, обрабатывал землю и на своем участке земли добывал свое пропитание по завету своих предков. Такой образ жизни и деятельности представлялся великому писателю исполненным нравственной красоты.
Для европейских народов общественно-экономическая структура древних патриархальных народов представляла много поучительного. В глазах Толстого увлечение европейцев и американцев благами материальной культуры представлялось величайшим злом. Потрясающей картине неравенства общественных классов в Европе, угнетения рабочих слоев населения противопоставлялся патриархальный образ жизни китайцев и японцев, ограничивающих свои жизненные потребности только самым необходимым, благодаря чему в жизни различных слоев населения не было потрясающей разницы между безумной роскошью одних и страшной нищетой других.
Разумеется, Л. Н. Толстой знал и понимал, что рисуемая в его воображении картина социального быта народов Китая и Японии не вполне соответствует действительности. Уже при его жизни Япония пошла быстрыми шагами по пути индустриализма. В этом же направлении еще при жизни писателя сделал свои первые шаги Китай.
Но это обстоятельство не изменяло сочувственного отношения Толстого к нациям Дальнего Востока, которые своей тысячелетней историей доказывали возможность такого общественно-экономического строя, какой, по мнению Толстого, представлялся единственно справедливым и разумным, отвечающим внутренней правде человеческих отношений.
Измена вековечным принципам своей жизни со стороны Японии и Китая была, по мнению Толстого, вынуждена политикой западных держав. Под давлением вооруженным промышленных народов Запада японцы, а потом и китайцы принуждены были вооружаться в свою очередь и, оставив свой патриархальный земледельческий строй, приобщиться к сонму промышленных наций.
Для Толстого Япония и Китай всегда были интересны и симпатичны, как воплотившееся доказательство, что его проповедь социальных отношений не может считаться фантазией и химерой, но вполне приложима к жизни. Как известно, японцы и китайцы, в свою очередь, рано узнали Толстого как писателя и высоко оценили его. Из европейских писателей Толстой является едва ли не самым популярным в широких кругах китайских и японских читателей.
А. Яблоновский
Как хоронили Толстого. К годовщине смерти
Мне не выпало счастья видеть Толстого лицом к лицу и говорить с ним. Были возможности (и не раз), но совестно было беспокоить человека, которого так много
