Кроме того, многими программами предлагался метод скрытой записи: «Запись лучше всего производить незаметно»; «Удобным местом наблюдения и записи являются: сход, суд, кооператив и т. д. места скопления людей» (Бейман 1926: 26).
Таким образом, этнографы и фольклористы 1920-х годов считали, что их исследования помогут в деле становления нового быта, включавшего новые праздники и новые обряды, – как календарные, так и семейные. Роль фольклористов в этих процессах, по-видимому, заключалась в регистрации традиционного фольклора и поисках форм для советского «народного творчества»[305].В методических рекомендациях предлагалось и «спасение» угасающего фольклора, но не религиозного, а светского – песенного, – при помощи самодеятельности и организации народных хоров.
А. С. Архипова и С. Ю. Неклюдов в статье «Фольклор и власть в закрытом обществе» отмечают, что «еще с конца 1920-х годов власть начинает борьбу с популярнейшими устными жанрами («слухами», анекдотами), а с 1930-х годов «враждебным» объявляется (устами Ю. М. Соколова) городской «мещанский», а также «блатной» фольклор, которые наряду с «кулацким» противостоят «пролетарской и колхозной устной поэзии»» (Архипова, Неклюдов 2010: 100).
Я попыталась объяснить причину, почему подобные тексты были записаны и попали в государственные хранилища.
Что же с ними происходило дальше?
Изъятие антисоветского фольклора из архивов
Одним из крупных хранилищ фольклорных записей в советское время и сейчас является фольклорный фонд Рукописного отдела ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. Историю Отдела фольклора, на базе которого было сформировано фольклорное собрание, описала Т. Г. Иванова в монографии «История русской фольклористики XX века: 1900 – первая половина 1941 г.» (Иванова 2009). Фольклорная комиссия в разное время входила в состав Государственного института истории искусств, Института по изучению народов СССР (ИПИН), Института антропологии и этнографии АН СССР. С 1939 года Фольклорная комиссия была переведена в Институт литературы (Пушкинский Дом) АН. Рукописное фольклорное хранилище, по мнению Т. Г. Ивановой, было сформировано в ИПИНе в 1930–1931 годах. Его хранителем на протяжении долгих лет была А. М. Астахова[306].В 1939 году к ней присоединилась В. А. Кравчинская[307].
А. Н. Мартынова[308], бывший хранитель фольклорного фонда, в записанном мной интервью передает воспоминания А. М. Астаховой и заведующего фонограммархивом В. В. Коргузалова[309] о посещении фольклорного хранилища сотрудниками органов государственной безопасности в конце 1940-х годов:
А. Н. Мартынова (далее – АНМ): <…> Анна Михайловна сказала, в 47, по-моему, году. <…> Надо уточнить. Сейчас могу уже забыть. <…> Но, по-моему, это 47-й год, послевоенные, во всяком случае. Пришли люди в одинаковых плащах, сказали, что им нужно посмотреть все материалы архива на случай. <…> Н. Г. Комелина (далее – НГК): Пришли, они к кому пришли?
АНМ: Пришли они. <…> Анна Михайловна о себе говорит. До этого они, конечно, побывали в дирекции.
НГК: Это было связано с космополитами?
АНМ: В той волне, но не только с космополитами. Они всякое искали, всякое антисоветское. В то время, знаете, всех, кто был в плену, начали арестовывать. <…> И сказали, что им надо посмотреть все материалы. Они сели и сидели, и листали всё и читали всё. Но вот вы не застали, когда в этой комнате были?[310] НГК: Нет.
АНМ: Всё от пола до потолка и всё забито папками и с другой стороны еще шкаф. Вот они сидели и все читали и вырезали антисоветские частушки, прозы не было тогда.<…> Они вырезали, но вот видишь. Там были еще вторые экземпляры. Видела там вторые экземпляры? В общем, короче говоря, они пропустили кое-что.
НГК: А кто им выдавал дела, Астахова?
АНМ: Она помогала даже выбирать. Это мне рассказывал уже Коргузалов. Наташа, это сейчас вы смотрите современными глазами, а тогда страшно же было. Сколько людей сидело.
НГК: Но ведь тут хранится?
АНМ: А зачем хранится, зачем не доложено, зачем не сказано? <…> Ну, значит, пришли, выбирали, вырезали, сжигали в кочегарке, которая у нас там отапливает институт.
НГК: Сами сжигали? И с собой не уносили?
АНМ: Нет.
НГК: Им не нужно это было?
АНМ: Уничтожить, чтобы не читали[311].
Справка по документам внутреннего пользования архива подтверждает факт изъятия и уничтожения фольклорных материалов чекистами в 1948–1950 годах:
Акт от 24 октября 1951 г. По поручению зав<едующего> Сектором были просмотрены колл. 1, 2, 3, 5, 17, 21, 22, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 31, 38, 39, 42, 57, 65, 67, 77, 78, 92, из которых изъяты и уничтожены материалы блатного и порнографического характера. Акт от 8 декабря 1956 г.<…> Отсутствие вышеуказанных материалов объясняется тем, что часть из них, в период 1948–1950 гг. была отобрана спецотделом, другая же часть использована при работе над фольклорными изданиями[312].
Посещение сотрудниками НКВД фольклорного хранилища в конце 1940-х годов могло иметь отношение к делу «космополитов», в связи с которым был уволен заведующий отделом народнопоэтического творчества М. К. Азадовский (Азадовский 2006; Дружинин 2012; Иванова 2006а). Кроме того, в 1948 году в поезде Москва – Ленинград был убит Л. Б. Модзалевский. Существует версия о причастности к его убийству органов государственной безопасности (Иванова 2006б: 304).
Случаи изъятия фольклорных материалов антисоветского содержания фиксировались и в других фольклорных архивах. По идеологическим мотивам из Государственного архива Тверской области было изъято дело под заглавием «Литературный материал народного творчества. Блатной фольклор и блатная музыка тверской текстильной фабрики и деревни» (Иванова, Строганов 2003: 541).
Ранее во время «академического дела» (1929–1931) внимание Правительственной комиссии по проверке Академии наук, возглавляемой Ю. П. Фигатнером, привлекали политические материалы, хранящиеся в Рукописном отделе Пушкинского Дома, Библиотеке Академии наук и Археографической комиссии (АД 1998; Перченок 1995). В «Красной газете» от 6 ноября 1929 года перечисляются эти документы: «Материалы департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки, контрразведки, ЦК партии социал-революционеров, ЦК партии кадетов, подпольного съезда меньшевиков от 1918 года, списки охранников и провокаторов с относящимися сюда данными (размер вознаграждения, командировки), оригиналы отречений от престола Николая II и Михаила»[313]. На протяжении 1930-х годов сотрудникам Рукописного отдела приходилось выявлять в фондах материалы, не подлежащие хранению, и передавать их в Центрархив. На основании описей переданных материалов Т. Г. Иванова делает вывод, что изымались документы, связанные с царской семьей и высшими государственными деятелями империи, бумаги контрреволюционного, антисоветского и религиозного содержания.
Из рукописного отдела Пушкинского Дома были изъяты материалы П. Н. Врангеля, из архива А. А. Шахматова – «пасквиль на Ленина», документы, связанные с Л. Д. Троцким и Г. Е. Зиновьевым (Иванова 2004)[314].
Кроме изъятия и уничтожения репрессированных материалов в диалоге фольклориста-архивиста и власти возможны были пути сокрытия этих текстов. Наиболее безобидным способом было возвращение материалов владельцам. Так, согласно книге поступлений Фольклорной секции Академии наук в 1933(5?) году были возвращены «Цыганские песни» Е. В. Гиппиусу, в 1937-м по распоряжению замдиректора Макарова отданы «Материалы по скопчеству», полученные от Н. А. Бутакова, в 1950-м А. Д. Ковалеву – «Рассказы, воспоминания, документы эпохи Гражданской войны» и др. Судить о причинах возвращения рукописей авторам сложно: кроме опасного содержания могли играть роль и вполне прозаические мотивы. Владелец мог потребовать свои материалы обратно, переданные документы могли быть признаны не представляющими ценности или научного интереса и др.
Занесение рукописи в книгу поступлений было обязательным: не описанные материалы считались сокрытыми. Будучи директором Литературного музея, В. Д. Бонч-Бруевич писал заведующему Отделом фольклора Ю. М. Соколову: «Материалы, поступившие в любой музей и не записанные в шнуровую книгу поступлений, считаются скрытыми материалами для какой-то преступной цели. И при обнаружении таких материалов, все лица, причастные к этому, несут очень строгую ответственность. Я нисколько не сомневаюсь, что здесь все делалось из той анархичности, которая, очевидно, свойственна сотрудникам Фольклорного Отдела…» (ОР РГБ. Ф. 369. Кар. 203. Д. 24. Л. 17–18).
Возможны были и другие пути спасения «запрещенного фольклора» и его хранителей от карательных органов. Можно предположить, что в таких случаях использовались «слепые» описи, неправильное указание названия единиц хранения, уничтожение карточек в картотеках и др.
