бы читать.
Пребывая в Луванкуре, солдаты почти не видели своих офицеров, получавших, видимо, последние указания и распоряжения. Теперь же все изменилось, начиналась муштра. Напаренный офицер выскочил из помещения канцелярии и объявил построение для получения приказов. Первый касался шинелей. Каждый солдат должен был идти в атаку с шинелью, en banderole[139], и поскольку большинство из них не владели искусством скатывать шинель, пришлось учиться у нескольких кадровых солдат, умевших это делать. Это было испытанием терпения и выдержки для всех. Шинель сворачивалась в трубу, один ее конец вставлялся в другой и закреплялся там. Затем нужно было просунуть в получившийся хомут голову и одну руку так, чтобы скатка лежала на одном плече и проходила под другой рукой. Первый совершивший сей ратный подвиг стал героем в глазах своих товарищей.
— Какая сука, блядь, придумала эту хуйню с шинелью? — возмутился Глейзер.
— А мне охуенно интересно, как вааще такое можно было выдумать? И как, блядь, по-ихнему я должен надевать противогаз? — интересовался Мэдли.
— Ты наденешь свой противогаз после, — ответил Уилкинс, кадровый солдат, обучавший их этому мастерству. — Только мне сомнительно, сможешь ли. Повесь на себя обычное снаряжение, да пару дополнительных подсумков для патронов, да противогаз, а уж потом эту ебаную скатку.
— А я вот че скажу, — вмешался Плакса. — Первое, что сделаю, когда идем в эту ебаную атаку, брошу, на хуй, эту скатку. Как тут работать штыком, если в ней не повернешься, рукой не двинешь?
— Я охуеваю, — согласился Мэдли.
— Выходи строиться, — просунув голову в дверь, скомандовал капрал Маршалл.
Бросив на время свое мучительное занятие, они вышли на улицу, погруженную в сумерки. На этот раз здесь был капитан Томпсон в сопровождении полкового штаб-сержанта, а при них — список вещей, которые должен иметь при себе каждый солдат, идущий в атаку: два дополнительных подсумка с патронами, две гранаты и кирка или лопатка. За этим следовал еще один неожиданный приказ: солдаты должны быть направлены в сапожную мастерскую, где на подошвы их башмаков будут набиты кожаные полоски, чтобы не скользить по грязи. И с той же бесподобной армейской логикой, столь часто сопровождающей подобные приказы, солдатам запрещалось покидать места расположения, пока приказ не будет выполнен. Сапожников было всего трое, поэтому почти сразу было установлено, что работа будет производиться по отделениям, чтобы освободить солдат от бесконечного ожидания очереди. Как ни удивительно, но солдаты были совершенно не против последнего распоряжения, поскольку сразу уяснили для себя его пользу. Эта предусмотрительность даже вселила в них некоторую уверенность в завтрашнем дне. К тому же вскоре выяснилось, что приказ о ношении шинелей в скатках вызвал некоторое недоумение и у самих офицеров.
— Это дело с шинелями нужно еще как следует прояснить, — сказал капитан Томпсон штаб-сержанту.
— Похоже, они думают, что мы пробьемся и уйдем в глубокий прорыв, — хохотнув, ответил полковой.
И те немногие, кто слышал этот разговор, передали сказанное остальным. Солдаты замерли в строю и были само внимание. Притихшие и покорные, они с трогательным воодушевлением пытались понять смысл любого приказа. Даже в отношении скаток, значительно стесняющих движения, они теперь готовы были терпеть неудобства ради возможности иметь при себе шинель. Резкий тон офицера, наверняка раздраженного объемом свалившейся на него работы, и ругань сержанта, который тоже не сидел сложа руки, вызывали теперь лишь легкое раздражение.
— Теперь мы все ровня, что они, что мы, — сказал Плакса, когда Хэмфриз ляпнул, что, мол, мистер Рийс слишком уж раскудахтался. — Теперяча им без нас никуды. Что господа, что мы — все теперча под Богом.
Казалось, от мысли, что все они теперь вровень, он стал увереннее в себе, хотя перемена была скорее показной. Всегдашний его пессимизм и меланхолия никуда не делись, но теперь из них рождалась решимость. Глядя на эту худощавую, неуклюжую, но необычайно мощную фигуру с ненормально длинными руками и огромными ладонями, становилось понятно, что такой человек может оказаться очень полезным в бою. И в нем не было жестокости. Бесконечная жалость к самому себе, при всей его озлобленности и завистливости, распространялась и на других. Глейзер был из тех, кто убивает автоматически, не мучаясь сомнениями или угрызениями совести, а Плакса был совсем другим. Мысли об убийстве приводили его в трепет и не оставляли ни на минуту, но теперь в нем чувствовались некая отрешенность и покорность судьбе, словно он стал орудием правосудия, готовым совершать самые чудовищные злодеяния. Когда Берн вроде бы как в шутку, говорил Плаксе, что тот считает себя лучше других, он был не так уж неправ. Плакса понимал, что все остальные, включая, возможно и самого Берна, не воспринимают войну вполне реальной. Они никогда не думают о ней всерьез, разве что непосредственно во время боя, но и тогда их мысли не идут дальше оценки целесообразности предпринять определенные действия и становятся не более чем стихийным порывом. Просто большинство из них раз и навсегда приняли для себя решение и готовы были смириться с последствиями этого выбора, не вдаваясь в подробности. Бесполезно было сравнивать изначальный душевный порыв, приведший их в армию, с бесконечными горькими страданиями, выпавшими на их долю. Но они приняли этот вызов и теперь, проходя испытание огнем, задавались единственным во просом: не дрогнут ли? Люди это понимали и говорили себе: мы выдержим. Придется учиться на собственных ошибках, подавить сомнения, преодолеть мелкие человеческие слабости, пересилить себя, при этом понимая, что человеческую природу не переделаешь.
Берну, Шэму и Мартлоу было приказано явиться к штаб-сержанту, чтобы тот дал распоряжение на починку их обуви вместе со всей ротой. Сапожники торопливо работали, окруженные толпой людей, ожидающих своей очереди. Получив отремонтированную обувь, солдат должен был тут же предъявить ее мистеру Созерну, который лишь небрежно кивал, одобряя работу. Когда Берн с приятелями предстали перед штаб-сержантом и мистер Созерн поинтересовался, какого черта им здесь нужно, штаб-сержант доложил, что с завтрашнего дня и до окончания наступления они вновь приписаны к роте. Офицер, не желая, чтобы они околачивались тут и путались под ногами, приказал немедленно починить их башмаки. Как только работа была закончена, Берн направился к двери, но обернулся к следовавшим за ним приятелям.
— Ради бога, пошли отсюда скорее. Съебемся куда-нибудь, где жизнь бьет ключом, — бросил он таким
