Газетный бард Ларраньяга был тщедушным безбородым парнем с романтической шевелюрой, в небрежно повязанном шарфе и кольцами на грязных пальцах. Нежное и наивное выражение лица его свидетельствовало о пылкой душе. С застенчивым поклоном он подошел к столу:
— Только что начал говорить лисенсиат Санчес Оканья.
Редактор оборвал его:
— У вас есть записи? Будьте добры: я просмотрю их и отправлю в редакцию. Какое впечатление он произвел на публику?
— На широкую публику — огромное. Были, правда, жиденькие протесты на галерке, но они потонули в рукоплесканиях. Публика ему покорилась.
Дон Селес, попыхивая сигарой, разглядывал звезды:
— А что, лисенсиат Санчес Оканья в самом деле такой замечательный оратор? За те немногие разы, что я слышал его, у меня создалось о нем впечатление как о посредственности.
Газетный бард застенчиво улыбнулся, избегая оценки. Дон Николас Диас де Риверо устремил сверкающие стеклышки своего пенсне на разложенные перед ним листки. Газетный бард Ларраньяга понуро ожидал приговора патрона. Редактор поднял голову.
— Вы лишены политической дальновидности. Как можем мы писать о том, что публика встретила рукоплесканиями выступление лисенсиата Ортиса? Надобно написать так: «Явно пристрастные аплодисменты некоторых близких друзей оратора не могли приглушить общего недоумения, которое вызвало это отнюдь не цицероновское словоизвержение». Чего проще и яснее? Вот так и пишите. Эх, Ларраньяга, с каждым днем вы выказываете все меньше и меньше журналистской прыти!
Газетный бард Ларраньяга робко улыбнулся:
— А я боялся, что малость переборщил в критике!
Редактор продолжал свои замечания:
— «Имел место» — явный галлицизм.
Бард поспешил исправить:
— «Состоялся».
— С точки зрения высокого газетного стиля — это плохо.
Ветер доносил приглушенные выкрики и аплодисменты.
Дон Селес не преминул ворчливо посетовать:
— Везде-то чернь поддается на словесные погремушки!
Редактор-владелец газеты с упреком взглянул на потупившегося покорного репортера:
— Что означают эти аплодисменты? Вы знаете, кто там сейчас говорит?
— Возможно, что лисенсиат еще не кончил своей речи.
— Так какого же черта вы здесь? Возвращайтесь и помогите своему коллеге. Послушайте, стихоплет: могу подать вам идею. Если вы сумеете ее осуществить, то журналистский успех вам обеспечен: напишите отчет в форме репортажа с арены цирка… ну, скажем, выступают дрессированные попугаи. Подчеркните комичность номера… Начните с развернутых комплиментов затее братьев Харрис.
Дон Селес наставительно заметил:
— Вот что значит прирожденный журналист!
Редактор кислой усмешкой и легким движением бровей отклонил дешевый комплимент Селеса. Обращаясь к худющему стихотворцу, он продолжил:
— Кто там с тобой?
— Фрай Мочо.
— Присмотри, чтоб этот мерзавец не напился!
Ларраньяга обошел этот приказ молчанием и только смущенно пролепетал:
— Всего вам доброго.
Снова донеслась волна оваций.
VII
Сверкающий тротуар полнится выкриками уличных торговцев, мечутся руки нубийцев — чистильщиков сапог; дребезжат подносы на вытянутых над головой руках слуг из американских баров; проплывают вихляющие бедрами девушки-мулатки, сопровождаемые старухами в строгих мантильях. Формы, тени, огни причудливо сплетаются в дурманящем, словно опиум и марихуана, восточном мираже.
Книга вторая
Цирк Харриса
I
Над густой зеленой листвой, подсвеченной огнями фонарей, раскинул свой прозрачный коричневый зонт цирк Харриса. Перед освещенными дверьми мерным шагом разгуливали патрульные жандармы, их щетинистые усы и квадратные массивные подбородки, схваченные ремешками касок, пугающе напоминали древние китайские маски. В парковых аллеях собирались шумные толпы людей. Попадались тут и пастухи в традиционных пончо и с непременными мачете, и креолы в широкополых с низкой тульей шляпах, и полунищие оборванцы, и местные горцы. А в глубине парка, подсвеченным треугольником, рвался в звездное зеленое небо купол грохочущего цирка.
II
Газетный бард Ларраньяга, делая круги, словно ястреб, преодолел стальные цепи жандармов и в конце концов проник под парусиновый купол, сотрясаемый овациями. Еще тянул свою теноровую арию лисенсиат Санчес Оканья. Взмыленный бард, отирая струившийся по лбу пот, размотал шарф и уселся рядом с коллегой Фраем Мочо, неопрятной опустившейся развалиной, перепачканной чернилами, с изрытым оспой лицом и свисающим сливой носом. Дохнув перегаром, развалина произнесла:
— Вот это оратория!
— Вы записали?
— Куда там! Попробуй запиши этакое словоизвержение!
— Конца-края не видно!
— Еще бы… Если начинать с ледникового периода.
III
Оратор распустил таблетку в стакане воды, отпил глоток, одернул крахмальные манжеты и, приняв позу, начал:
— Бывшие испанские колонии, чтобы вернуться на уготованный им исторический путь, должны вслушаться в отдаленные голоса исконных наших американских цивилизаций. Только так мы сможем когда-нибудь в будущем вырваться из духовного плена Старого Света. Католицизм и разлагающее беззаконие лежат в основе так называемой цивилизаторской деятельности латинского мира у нас в Америке. Католицизм и разлагающее беззаконие — вот те цепи, которые приковывают нас к насквозь прогнившей, лживой и эгоистичной европейской цивилизации. Но если мы отвергаем это религиозное и правовое порабощение, то только во имя создания нового порядка, при котором возродятся тысячелетние традиции нашего общежития, во имя будущей человеческой солидарности, во имя того светлого грядущего, которое, пусть через ужасающие катаклизмы, сотрясет чрево…
Чей-то голос подсказал:
— …твоей матери!
Поднялся невообразимый шум: ругань, свалка, вскинутые вверх руки. Жандармы поволокли какого-то индейца, голова которого была в кровь рассечена хлыстом. Побледневший лисенсиат Санчес Оканья театрально улыбался, помешивая ложечкой в стакане. Газетный бард, наклонившись к уху Фрая Мочо, взволнованно зашептал:
— Попробуй напиши тут бесстрастно! А патрон требует холодного сарказма…
Фрай Мочо извлек из внутреннего кармана фляжку и припал к ней. Поцеловав горлышко, объявил:
— Вот это красноречие!
— Гнусно все же продавать свою совесть!
— Совесть тут ни при чем! Вы не ее продаете, вы продаете свое перо, а это разные вещи.
— Тридцать сребреников за гнусное свинство!
— Ерунда! Надо только оставаться поэтом! Хотите выпить?
— А что там?
— Чича{105}!
— Нет, это не по мне.
IV
Оратор одернул манжеты, сверкнул запонками и подошел к сверкающей рампе. Гром рукоплесканий встретил его. Жестом тенора поблагодарив публику, лисенсиат продолжил свою арию:
— Креольское население сохраняет все привилегии, все преимущества, дарованные им старым колониальным законодательством. Первые наши освободители не сумели уничтожить это законодательство, и потому туземная раса, как в худшие дни вице-королевства, находится в рабстве энкомьенды{106}. Наша новая Америка освободилась от испанской опеки, но не от предрассудков, фарисейски узаконенных правом и католицизмом. Разве делались попытки освободить индейца? Безгласный, беззащитный, работает он на полях латифундиста и в рудниках под бичом надсмотрщика. И потому обязательство освободить его должно стать символом нашей революционной веры, идеалом справедливости более сильным и манящим, чем просто патриотический долг, ибо в этом обязательстве и заключается общечеловеческая солидарность. Тихий океан — гнездилище наших национальных судеб. Возьмите любую его самую отдаленную точку, и вы увидите, что люди там и протестуют так же, как мы, и испытывают те же самые чувства братской солидарности. Люди желтой расы повсеместно пробуждаются, но пробуждаются не для мести за перенесенные обиды и утеснения, а для того, чтобы навсегда разрушить узаконенную деспотию капитализма, эту основу прогнивших европейских государств. Ритму отливов и приливов Тихого океана вторит согласный хор азиатских и американских пародов, которые в своих тревожных вековых сновидениях взлелеяли идеал нового сознания, идеал этот был выкован ценою таких неслыханных жертв, порабощения и упорнейшей борьбы, что поневоле европейской цивилизации, замаранной всеми пороками и эгоизмом частнособственничества, он представляется наваждением браминов{107}. Европейские государства, зачатые войной и обманом, не сознают позора исторического своего рождения, не замалчивают своих преступлений, не стыдятся кровавых своих грабежей. Напротив, на протяжении вот уже многих веков они кичатся своею бесчестностью, хвастаются вероломством и цинизмом. И эту свою низость и полную аморальность они выдают в школьных аудиториях за бронзу немеркнущей славы и беспримерного подвига. Нападки европейских государств на наши идеалы живо напоминают нападки римского общества на христианство. Обожравшийся римский патриций, рыгавший за пиршественным столом, исходил примерно из тех же соображений: раз он владелец рабов, значит, он должен защищать свое имущество. В самом деле, измаравшись в следствиях своего обжорства, он мог представить себе общественное устройство и возможность наслаждения богатством только на принципе рабовладения: рабы пахали землю и жали хлеб, рабы трудились на рудниках, рабы гребли на триремах{108}. Земледелие, добыча металлов, морская торговля не могли бы существовать без рабства — рассуждал патриций античного Рима. Стало быть, клеймо хозяина на теле раба возводилось в этический принцип, без которого немыслимо ни общественное благо, ни процветание империи. Мы все не просто политики-революционеры, не просто граждане определенной конкретной страны, мы сторонники определенного религиозного учения. Озаренные светом нового сознания, мы собрались на этом крохотном пространстве, подобно рабам в катакомбах, для того, чтобы создать Всемирную Родину. Мы хотим превратить каменный хаос мира в небесный алтарь для отправления культа всеобразующей любви, культа вечной гармонии, достижимого только при равенстве всех людей. Так давайте же жить свободно и бескорыстно, подобно небесным светилам, давайте свяжем себя единою целью всеобщего братства, давайте отрешимся от эгоизма, порождающего разделение на «мое» и «твое», давайте разобьем цепи жадности и лихоимства.
