Второе препятствие к работе оказалось более стойким к стимуляторам или, возможно, даже усиливалось ими. Оно мельком проступает в малоизвестном описании Саше того периода. В своем «Путешествии Парижа на Яву» Бальзак представляет видение места, которое оживляют в памяти немногие его посетители:
«Я замер на месте, поравнявшись со старым замком де Вален (еще одно владение Маргоннов. – Авт.), и передо мной возник призрак Ганга! <…> Воды Эндра превратились в воды великой индийской реки. Я по ошибке принял старую иву за крокодила, а стены Саше – за хрупкие и изящные азиатские постройки… В мысленном искажении красивых предметов моего родного края мне почудились призраки. В связи с этим нужно было чтото предпринимать»520.
Грубо говоря, диагноз Бальзака оказался верным. Когда он вспоминал о своих галлюцинациях и проблемах с речью, он не просто потакал своим «художническим» фантазиям, как думали раньше, но описывал один из симптомов из серии подобных лингвистических расстройств, название которым – афазия521 – придумали лишь в 60-х гг. XIX в. Тогда же их начали исследовать. Возможно, еще сказывались последствия падения (определенные типы афазии обычно возникают после инсультов или черепно-мозговых травм). Может быть, падение лишь выявило заболевание, впервые заявившее о себе в Вандомском коллеже, когда Оноре погрузился в некую «кому». Вербальные и зрительные галлюцинации почти наверняка были связаны с врожденным заболеванием, поскольку одни и те же симптомы повторяются на протяжении всей его жизни. В 1846 г. они примут форму аномии или амнезийной афазии – сокращение способности вспоминать названия предметов при речи: «В разговоре я долго подыскиваю существительные и постоянно забываю, как что называется»522. В 1832 г. симптомы Бальзака как будто указывают на парафазию – нарушение в произнесении слов или их ненадлежащее употребление. То, что Бальзак оказался склонен именно к нарушениям речи, можно счесть жестокой иронией – проблемы с речью возникли у человека, который очень любил говорить. Но для него как для писателя собственное недомогание стало и важным открытием. Некоторые из странных выражений, произносимых Луи Ламбером, напоминают парафазию. Бальзак описывает в литературном произведении собственное душевное расстройство. Подобно своему творцу, Луи Ламбер одновременно и врач и больной; он исследует связи между мыслью и речью, анализирует свои странные высказывания. Для него они не ошибки, но скорее обличительные формулы. Данная гипотеза объясняет, почему мысли Бальзака о психических заболеваниях лишь отчасти восходят к трудам его знакомых психиатров523: если «Шагреневая кожа» стала результатом психического и физического истощения, «Луи Ламбер» почерпнул часть своей «таинственной власти»524 из явления совсем не необычайного – удара головой.
Вполне естественно, когда в октябре того же года вышла «Биографическая справка к “Луи Ламберу”», сплетен она не предотвратила. Очевидно, в представлении о сошедшем с ума Бальзаке было что-то вполне достоверное. «Легенда» подошла опасно близко к правде и, возможно, даже начала ее изменять. Говорят, что исследователь и «научный сплетник» Александр фон Гумбольдт попросил своего друга-психиатра познакомить его с сумасшедшим. Врач устроил званый ужин, на который пригласил одного из своих пациентов. Пригласил он и Бальзака. Странно одетый, с растрепанными волосами, он постоянно болтал с набитым ртом. Естественно, за больного приняли именно его525.
Гумбольдт был частым гостем в салоне барона Жерара и появляется, как ни странно, в одной из повестей Бальзака в беседе с Луи Ламбером в образе «прусского ученого, славящегося неистощимой беглостью речи»526. По воспоминаниям Бальзака, они с Гумбольдтом говорили о неадекватности психиатрической терминологии и о понятии «безумия». Но когда Бальзак сел на одного из своих любимых коньков, он, вполне возможно, создал впечатление, что говорит исходя из собственного опыта. Будучи хорошим рассказчиком, он неизбежно вызывал в слушателях желание смешать творца и его произведения. «Я никогда не встречался с таким разительным контрастом глубокой философии… и богатством и пышностью изложения. Рассказчик выражался блестящим языком, но часто приходил в ярость или доходил до какого-то безумия, – вспоминал один англичанин, приглашенный в гости на улицу Кассини. – Из-за избытка тщеславия он постоянно перескакивал с одной темы на другую… Он целый час распространялся о размахе своих трудов»527. Именно поэтому неправильно было бы вычеркивать несколько самых нелепых анекдотов, которые связывают с именем неосторожного Бальзака. Они могут служить всего лишь примерами. Леон Гозлан вспоминает, как Бальзак как-то вечером появился в доме его друга и звал того вместе с ним поехать в экспедицию на Восток. Он заявил, что стал обладателем кольца пророка, украденного англичанами сто лет назад; Великий могол предлагает за него горы золота и алмазов. Друг отказался ему поверить; Бальзак пришел в неистовство и упрекал его в отсутствии веры. Потом он заснул на ковре528. Еще один современник Бальзака насмехается над ним за то, что тот принял прачку, которая как-то ночью проходила по улице Версаля, за тайного агента, подосланного к нему русскими нигилистами. Бальзак спрятался за деревом, дрожа от страха529.
Вопрос о правдивости подобных историй второстепенен. Они вовсе не стремятся выставить Бальзака глупцом, который верит в собственные измышления (хотя бывало и так). Анекдоты показывают, что Бальзак вплетал несколько нитей правды в паутину тайны: на самом деле он дружил с востоковедом Хаммер-Пургшталем530, который предположительно и подарил ему кольцо. Вполне возможно, в то время, когда Бальзак, как говорили, писал книгу в защиту России, им могли заинтересоваться враги царя531. Выслушав такие анекдоты, Бальзаку следовало смеяться последним. Трудность в том, что его легко было обмануть. Он же, в свою очередь, обманывал слушателей, которые считали, что рассказчик сам верит тому, что говорит.
Как и в своем творчестве, Бальзак раздвигал границы известного. В начале 30-х гг. XIX в. безумие было очень модным. Едва ли не в каждом романе встречался образ «безумного гения», и Бальзак принял данное клише как часть того, что он позже назвал «бальзаковским костюмом»532. Однако даже его друзьям все труднее становилось отличить человека от маньяка; возможно, время от времени это не удавалось и самому Бальзаку. В феврале того же года он издал сборник леденящих кровь рассказов, объединенных долгой беседой в великосветском салоне. «Беседа между одиннадцатью часами и полуночью» была написана для книги, получившей название Contes Bruns. В ее написании принимали участие Филарет Шаль и Шарль Рабу. Авторство рассказов приписывалось изображению перевернутой головы с ужасным оскалом – a tête á l’envers, или «душевнобольному». К досаде соавторов, Бальзак вел себя как человек, страдающий манией величия. Рабу жаловался, что он унижал соавторов, заранее критиковал их и даже задался вопросом, способна ли «текстовая копия» реальности быть такой же красивой, как обычная «идеализация» современной жизни. К тому же он поместил в книге собственный адрес, который к тому времени стал хорошо известен публике, тем самым подписавшись единолично за всех троих – совсем как придуманный ими tête á l’envers533.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
