"Чвак-чвак..." В сапоге - сотня градусов, он горит изнутри, под кирзой уже не грелка, а свежие угольки с костра. Но не стоит сейчас думать о ноге!
Эх, Антонина, не думал я, что так получится. Одна надежда - забудешь со временем. Забудешь, переболит, жизнь возьмет свое.
"Чвак-чвак..." Идите-идите. Вот черт, пальцы трясутся. На фронте не было так страшно. Там я никогда не чувствовал себя одиноким. Осторожно снимаю сошку с держателя. Постой, Иван Капелюх, спокойно. Не спеши. Что ты хватаешься за МГ, как будто в нем спасение? В нем и смерть твоя. Срежешь одного из них в темноте, а остальные махнут гранатой. С пулеметом ночью не повоюешь. Ты постарайся уцелеть. Иван Капелюх, сын мамы Изабеллы, внук бабки Серафимы, ты покрути шариками, расшевели их как следует! Уйми дрожь, успокой пальцы, продуй мозги.
"Чвак-чвак... Чвак-чвак..."
Если притаиться неподалеку, выждать утра и сберечь силы, то можно нанести неожиданный удар по бандитам. Ведь они здесь, наверно, будут ждать "транспорт с деньгами". Вот тут-то МГ сможет сделать настоящую работу. Утром он станет зрячим. Ну как, Капелюх? Да, надо уползать. Уползти, затаиться, перевязать ногу, чтоб не истечь кровью, и дождаться утра. Да-да!
Я с трудом подтягиваюсь к раненой ноге и пытаюсь снять сапог. Резко, ножом бьет по нервам. Возбуждение, которое сняло первую вспышку боли, уже прошло. За голенищем того же сапога нащупываю финку. Вставляю ее острием под кирзу, жму. Голенище натягивается, давит на рану. Ох и тошно!.. Надрезаю кирзу.
"Чвак-чвак". Метрах в пятидесяти - шестидесяти. Стаскиваю сапог. Чувствую, как кровь горячо течет по коже - на землю. Ну что ж... Пусть остается пятном. Сапог закладываю голенищем за ремень. Пригодится. А главное, им не надо знать, куда меня ранило.
Дотрагиваюсь до ноги. Рана сквозная, в голени, почти посредине, наверно, задело кость. Авось не перебило. Сверху голень твердая, прочная. "Спокойно! говорю я себе, когда пальцы ощупывают края выходного отверстия. Там липко... Спокойно, это всего лишь дырка. И не где-нибудь, а в ноге. Самое обыкновенное сквозное пулевое ранение. Как говорят врачи, вульгарис. Спокойно, спокойно!" Кровь не бьет толчками ни из входного, ни из выходного отверстия. Значит, сосуды не перебиты. Но все-таки ее надо беречь, кровь. Обрывком шпагата перетягиваю ногу чуть ниже колена. Пока сойдет.
"Чвак-чвак!"
Шаги приблизились. Сую в карман окровавленную портянку. Тихонько, отводя сучья, чтобы не хрустнули, ползу в лес. Цепляюсь левой рукой за траву, за мох, подтягиваю раненую ногу и, отталкиваясь здоровой, медленно переношу тело. МГ в правой руке. Хорошо, что идет дождь! Земля мягкая, веточки влажные и гибкие, я ползу, как по перине, бесшумно.
"Чвак-чвак".
Это на дороге. Но я уже метров на десять углубился в лес. Уже на десять с половиной. На одиннадцать!.. Папоротник стряхивает на голову крупные капли. Они приятно холодят. В перетянутой шпагатом ноге стучит, пульсирует, шатуном ходит боль. Это ничего. Перетерпим. "Ранение, - считай, орден! - говорил Дубов. - Только орден еще когда дадут, может, списки перепутают или штаб разбомбят, а ранение вот оно - всегда с тобой".
Двенадцать с половиной метров. Мох, мокрый мох. Он выручает, гасит все звуки. Я запускаю пальцы в густую шевелюру леса и подтягиваюсь, подтягиваюсь. Одно плохо - мох впитал дождевые капли, нет ни одной колдобинки, где скопилась бы вода. Пить хочется нестерпимо. Это рана и испуг выжали из меня всю влагу. Тело потное. Даже шинель прилипла к лопаткам.
Дыхание становится неровным и оглушительно громким. Оно начинает напоминать паровозный сип. Так, во всяком случае, мне кажется.
На дороге - голоса.
– Хозяин! - зовет бас. - Тут конь. Больше нема никого.
Хозяин - это, надо полагать, сам вожак. Кличка Горелый не так уж хороша, чтобы ею пользовались в банде. Он ведь при немцах не водовозом и не коновалом был, Горелый, носил черное кепи, лаковые сапоги, жеребца держал не простого.
Пока они там изучают дорогу, я отползаю чуть подальше. Нащупываю толстый сосновый ствол, укладываюсь за ним. Все-таки защита. Пластмассовый приклад у МГ влажный, холодный. Я слизываю с него крупные капли. Вода пахнет маслом, какой-то химией, жирнит губы. Будут они меня искать или бросят?
– Зажги фонарик, Семенко! - приказывает Горелый. - А вы встаньте по сторонам наготове. Рассредоточьтесь!
Вот как, у них и фонарик. Неплохо экипировали бандитов фашисты. Я проверяю, плотно ли сидит короб, не погнуло ли его при падении пулемета. Иначе ленту зажмет. Кажется, все в порядке. Если один из них, тот, что с фонариком, - как его, Семенко? - наткнется на меня, недолго он будет светить. Что ж, Семенко так Семенко. Все же Глумскому будет завтра полегче.
Страшно. Но зубы больше не выбивают дробь. И мысли стали яснее, четче. Значит, свыкся с обстановочкой. Привычка - первый враг страха. На войне всем боязно. Важно, кто быстрее привыкнет.
3
Фонарик у бандита никак не хочет загораться. Я отползаю еще на несколько метров к новой сосне. С потревоженной ветки на МГ падают крупные дробные капли. Ощущение такое, будто на весь лес ударили в барабан. Губы уже горячие, сухие, всерьез сказывается потеря крови, и я все облизываю пулемет, словно в нем теперь спасение.
На дороге вспыхивает клинышек света, сквозь туманный воздух он кажется мутным и слабым. Вот бы они все собрались к этому клинышку! Но Горелый не дурак. Он остается в темноте. И те двое - тоже... Впереди - с фонариком только Семенко. Почему бандюг лишь четверо? Двое, наверно, занимают иной пост.
В ноге стучит, ухает.
Клинышек света ходит из стороны в сторону. Серая невнятная масса возникает в луче. Вдруг в этой массе вспыхивает фиолетовый огонек, как будто драгоценный камень светится. Это мертвый глаз Справного попал под луч фонарика. Глупый, глупый конь!..
– А тут кровь! - кричит Семенко.
Голос у него молодой, напуганный, чуть вибрирующий. Наверно, совсем еще мальцом подался к Горелому полицаем, соблазнила его легкая жизнь. Заманили чем-то дурачка, и вот сейчас его первого подставляют под удар. А он идет.
– Ты что ж думал, лошадь соляркой заправлена? - спрашивает бас. И хохочет, не дожидаясь ответа. Смех нарочитый, как бы сам себя подталкивающий. Он подбадривает, бас, себя и других. Лесные люди, они боятся темного, молчаливого леса. Им, оказывается, тоже страшно. И я начинаю понимать, что месяцы сидения в УРе, а затем гибель Саньки Конопатого и Климаря не прошли для них даром. Для меня и для многих других они казались хозяевами глухих чащоб, но это не так. Это остатки легенды. Они сами растеряны, и только необходимость поддерживать легенду бросает их в безрассудные и отчаянные предприятия.
– Тут не лошадиная кровь. Тут, в стороне, - отвечает юный Семенко. Пятно! Это с него, с "ястребка"!
Значит, наткнулся на то место, где я снимал сапог.
– Вот и иди по следу, - приказывает Горелый. - А мы рядом, цепью.
Я поудобнее устанавливаю МГ. Дулом к светлому клинышку. Эх ты, Семенко, балбес - тебя, как Справного, подведут под огонь. Стаскиваю сидор и трясу ближнюю сосенку. Все равно на дороге разговаривают. Подставляю под ветви мешок с промятой посредине ямкой. По брезенту стучат капли, сбегают в ложбинку. Я вылизываю ее. Глотка на полтора набралось воды. Напиться перед смертью. Главное, не думать теперь о том, что остается после тебя в этом мире. Об Антонине не думать. Пулемет, гранаты - вот и все твои заботы теперь.
– А чего идти? - спрашивает Семенко. - Тут с него полведра вытекло. Куда он уйдет? Пополз сдыхать!
Это он, конечно, сильно преувеличивает. В его интересах преувеличивать. Он нутром чует опасность.
– Ищи, где след! - приказывает Горелый, как псу. Он небось за деревом стоит, атаман. Прячется на всякий случай.
– Вот вроде примято! - говорит Семенко, и я вижу, как свет фонарика сходит с дороги и чуть-чуть приближается ко мне.
– Давай-давай! - Это бас.
Клинышек света становится меньше, уже. Семенко нагибается, рассматривает мох.
– Опять пятна! - говорит он торжествующе. - Кровищи!
Врет он... Пусть врет!
– Давай-давай! - оживляется Горелый. - Ищи... Не мог я не подцепить такого "ястребка".
– Хозяин не упустит! - льстиво отзывается бас.
Они чуть осмелели, разговаривают во весь голос, хрустят ветками, шутят. Красные пятна на земле - они хорошо знают, что это значит. У человека после большой кровопотери глаза становятся незрячими, а в пальцах едва ли хватит сил, чтобы выдернуть чеку. Им теперь легче дышать. Ах вы, сволочи! Храбрецы по обстоятельствам.
Фонарик приближается еще на несколько метров. Ну ладно, иди-иди, Семенко, к своей судьбе. Примагничивайся. В ноге ухает без конца. Ладно, недолго терпеть. Иди, Семенко, глаза мои хорошо видят, и руки еще крепки. Не смогли вы меня ранить так, чтоб я достался вам бессильным.
