Было душно, пахло пылью и сухими берёзовыми вениками, которые связками висели под самой крышей.
Фёдор прислушался — в избе стояла тишина. Только на улице, рядом с избой, кричали ребятишки. «В бабки играют, — определил Фёдор, различив голос младшего брата. — Опять Ваньке под зад ботинком даст Инютин этот, сволочь, ежели проиграет. Ишь как орёт…»
В голову ему плеснулась злость. «Распинался, паршивец такой… Я те отверну за Ваньку нос вместе с головой! Запищишь!» Одновременно с этим Фёдор вспомнил, как душил его вчера утром Кафтанов своими ручищами. «Гад-поросятник! — больно застучало у него в висках, гнев и обида захлестнули Фёдора. — Всё бы вам под зад нас да за горло… Привыкли, сволочи… Вон, шею не повернуть, всю покорябал когтями. Ещё бы маленько — до хрящей продрал. Ну, погоди, погоди, я тебя тоже как-нибудь за горло-то ухвачу…»
Фёдор пощупал шею. Раскорябанные места присохли, но во время сна короста в каком-то месте, видимо, оторвалась, и, едва Фёдор коснулся шеи пальцами, кожу сильно защипало. Это ещё больше распалило его. «Ишь, обезьяна волосатая, изуродовал как! Нет, погоди, и я тебя ухвачу за жирную шею, не так ещё раскровеню… А то — где Антон! Найдёте вы его, как же… Разевайте рот пошире, чтоб мимо не пролетело…»
Искорка гнева, вспыхнув по случайности (не услышь он ребячьих голосов, может, и не вспыхнула бы), разгоралась в целый пожар. Фёдор не помнил уже, что совсем недавно завидовал разгульной жизни Кафтанова, что где-то внутри копошились, неясно волнуя, различные жизненные планы, что он готов был служить Кафтанову, который обещал сделать из него человека…
Сейчас всё это застилали обида и гнев. Он и не подозревал в себе до настоящей минуты таких чувств. «К Антону быстрей надо, — думал он. — Сказать, чтобы уходил с пещеры… Как же это я? Надо бы с утра прямо, не сдох бы, ещё не поспавши… Чугунка не чугунка, а ежели и вправду батю в такие шоры возьмут, что проговорится? Вот тогда-то обрадуется Кафтанов, раззявит волосатый рот, ежели поймают Антона. Ну, нет, выкусишь у меня…»
Фёдор слез с чердака. Услышав шаги в сенях, Устинья выскочила из избы.
— Ты? Я думала, господи… На задвижку я сейчас…
— Тихо, мама… Ваньку зачем на улицу пустила?
— Так Инютина Демьяна разов пять парнишка торкался — айда да айда в бабки играть. «Чо, грит, сёдни сидишь, как домосед?» А сам зырк да зырк по избе. Я грю: «Иди, Ванюшка, поиграй», а то ещё, думаю, подумает… Да ничего, он, Ванька, смышлёный, не скажет…
— Что ж, ладно, — сказал Фёдор. — Собери чего там для Антона. Я сейчас к нему…
— Федюшка?!
— Ничего, я задами, а там по кустам, по балкам…
…Через несколько минут Фёдор, прижимая к боку узелок с булкой хлеба и куском сала, проскользнул через огород, махнул за плетень, в заросли дикого конопляника, полежал там и по пустынным переулкам побежал за деревню.
Всё вроде было хорошо, никто его не заметил. За деревней, по травянистому овражку, он дошёл почти до Громотухи и зашагал по-над берегом к Звенигоре, уминая на ходу мягкую краюху и время от времени оглядываясь.
Раза два или три он замечал сзади и сбоку от себя одинокие фигуры каких-то людей. Но они были далеко, в полуверсте, если не больше, и Фёдор не волновался. Мало ли какие люди бродят по степи…
Заволновался он, когда, подходя уже к Звенигоре, почти к самому ущелью, оглянулся и увидел сзади верхового. «Инютин Демьян!» — обожгло его. Человека на коне закрывала тень, отбрасываемая скалой, лица всадника было не различить. Но глаза у Фёдора были зоркие, и деревяшку вместо ноги он всё-таки разглядел.
Фёдор растерялся и побежал. Ему надо бы уж идти да идти мимо ущелья и мимо Звенигоры, а там придумал бы что-нибудь — куда шёл и зачем, — но он побежал, выдав себя этим с головой. Инютин гикнул и скоро догнал его, чуть не стоптав, как раз у входа в ущелье. Загородив дорогу конём, он сполз на землю, высморкался.
— Суразёнок паршивый, — сказал он совсем миролюбиво, опростав обе широкие ноздри. — Я ить знал, что ты ещё ночью домой приполоз. Матка-то твоя, как мышь, возле дома шныряла, а на лице всё написано. Антиресно было только, совсем каторжник ваш с этих мест убрался али припрятали где его. Ежели совсем, ловить нам его бесполезно, ежели нет — беспременно жрать ему понесёшь. — Инютин вырвал из рук Федьки узел и стал разматывать.
Сзади подбежал, запыхавшись, унтер-офицер Дорофеев. С него ручьями лил пот, он сдёрнул фуражку — мокрые волосы его аж дымились.
— Что вам надо? — опомнился наконец Фёдор, крутнулся на дороге:
— Не балуй-ка, парень, — сказал Дорофеев и расстегнул кобуру. — Догоню всё равно из этой штуки.
— Да что привязались-то? Я в Шантару, про батьку узнать…
— Уф! — опустился Дорофеев на каменный обломок возле дороги. — Замытарил ты нас, Инютин, со своей слежкой. А беглый, поди, уж за сто вёрст отсюда…
— Тута он, милый, в горе где-то сидит, — сказал Инютин, обнюхивая кусок застарелого сала. — Ежели б в тайге схоронили где-то, этот сопляк туда бы потянулся. А он — в эту сторону. А тут, кроме Звенигоры, где спрячешься?
Жандармы тоже присели на землю, выставив обтянутые синим сукном тупые коленки. Все были смятые и грязные, видно, что все давно не спали. Фёдор даже злорадно усмехнулся.
— Что там у него? Сало, что ли? — спросил один из жандармов. — Ваш благородь, разрешите перекусить.
— Ешьте.
Инютин кинул жандармам булку, потом сало. Один из них вытащил шашку, положил сало на булку и начал резать его на тонкие пласты. Резал умело, — видимо, это ему было привычно.
Несколько минут жандармы, тихонько чавкая, жевали, Инютин с Дорофеевым молчали.
— Ну, так что мы выследили-то, Инютин? — спросил Дорофеев. — Не пойму я что-то. Тот старый пень ничего нам не сказал, и этот выкормыш, по глазам вижу, ничего не скажет.
— Этот скажет, — усмехнулся в лисью бородку Инютин. Было в этой усмешке, в ледяном блеске его мокроватых глаз что-то до того зловещее, что Фёдор почувствовал, как тоскливо заныло в груди. — Он скажет, если жить охота. А неохота — прирубим потихоньку шашками да в ущелье вон Змеиное кинем. Искать там никто не будет. Дай-ка мне шашку-то, я сперва чуть пощекочу его, — протянул он руку к жандарму, который резал сало, повернулся к Фёдору: — Что ты с лица-то сошёл, дурачок? Ты не бойся. Настругаем с тебя ломтиков, как с того куска сала, и всё. Больше ничего делать не будем.
«И настругает… Настругает!» — с ужасом стучало в Федькиной голове. Он всё пятился от Инютина к нависшей над дорогой скале, а Инютин, не торопясь, припадая на деревяшку, не улыбаясь больше; держа перед собой шашку, как копьё, шёл к нему.
Фёдор упёрся спиной в каменную стену и почти одновременно почувствовал на своей груди острый, горячий кончик шашки. Первой и единственной мыслью было — отшвырнуть прочь это длинное стальное жало от груди или выхватить шашку да рубануть самого Инютина по злобно сверкающим глазам. И руки Фёдора сами собой сделали какое-то движение.
— Не копошись! — ударил в уши хриплый голос Инютина. — Пальцы-то обрежешь, просыпятся, как стручки, на землю… Говори, где он, политик ваш вонючий, куда спрятали?
И руки Фёдора опали, как плети. Он чуял, что кончик шашки прорезал ему рубаху, прорезал, видно, и кожу, достал до рёбер, потому что по груди, по животу пробежала обжигающая струйка.
«Хоть бы вывернулся кто по дороге из-за скалы, подвода какая-нибудь, чтоб увидели, что они со мной делают…» — замелькало в голове у Фёдора, и ему даже почудилось, что где-то недалеко стучат тележные колёса, он глянул в сторону на дорогу… Но звук тележных колёс пропал, на дороге никого не было, кроме Дорофеева и двух жандармов. Они сидели на прежних местах, жандармы, не обращая внимания на Фёдора с Инютиным, лениво дожёвывали сало, один из них вытирал руки о полы шинели. А дальше, за жандармами с Дорофеевым, была Громотуха. Противоположный берег освещён солнцем, вода у того берега будто сплошь засыпана подсолнуховым цветом…
Всё это запечатлелось в мозгу Фёдора мгновенно, за одну секунду. И ещё мелькнула почему-то Лушка Кашкарова, даже не сама Лушка, а вспухли вдруг перед глазами её голые груди, он услышал их запах, и почудился ему тихий, зовущий голос: «Федька… Федька… Чего испугался-то, дурачок?» Потом Лушка исчезла, замелькали перед глазами голые женщины, которые выскакивали из бани и, хохоча, прыгали в озеро, зазвенел в ушах другой голос, хриплый, глуховато-густой: «Но человека сделать из тебя могу, ежели верой и правдой служить будешь… Демьяну замену готовить надо… К тебе вот приглядываюсь…»
— Да что ты шашку-то книзу остриём держишь? — вдруг перекрыл этот хриплый голос крик Дорофеева. — Ты её плашмя поверни, она и пойдёт между рёбер, как в масло…
И Фёдор почувствовал, как горячее железо, раздирая кожу на груди, начало буравить между рёбер.
— Последний раз спрашиваю: где Антон затаился? — пробарабанило в уши.
