Петра даже женили на Евдокии Лопухиной, но жена его интересовала куда меньше бота, Слободы и потешных полков.
Тем временем большой сторонник Софьи, Шакловитый, видя угрозу своему благополучию, если власть регентши падет, решил извести царицу и стал подговаривать стрельцов. Стрельцы, которые и в первый-то раз защищали царевичей от возможной угрозы, бросились предупреждать Петра об опасности. Петр действовал быстро и решительно: вместе с семьей он выехал к Троице, туда же пришел стрелецкий полк Сухарева, извести никого не удалось. Софья послала к Троице патриарха, надеясь, что он уговорит Петра помириться, но патриарх там и остался. Софья решилась ехать к Петру сама, но на половине пути ее остановили, развернули, а тем временем в Москве взяли под стражу всех заговорщиков. Софья была отправлена в монастырь, а Петр стал управлять государством. Ему было семнадцать лет. Официально его соправителем считался Иван. Но ни Петр, ни Иван в первые пять лет этого правления без Софьи не принимали большого участия в государственных делах. Петра манили его полки и английский бот, он проводил время в веселых компаниях в Слободе, затем отпросился у матери и съездил в Архангельск, где увидел настоящее море. А после смерти матери он с войском ходил на Азов, поход был неудачным и о многом заставил задуматься. Второй поход закончился победой – для этой победы Петр выстроил в Воронеже настоящий флот. Той же зимой умер сводный брат Иван Алексеевич, оставив троих дочерей, а Петр получил всю полноту власти.
Зарубежное путешествие Петра
Планы у молодого царя были огромные: он хотел сетью каналов соединить главные судоходные реки, чтобы по ним могли ходить военные корабли. Царь с думой постановили, «чтоб землевладельцы духовные с 8000 крестьянских дворов, а светские с 10 ООО выстроили по кораблю, оснащенному и вооруженному, а торговые и посадские люди – 12 судов бомбардирских, вследствие чего помещики и вотчинники должны были явиться в Москву для соглашения, кому с кем складываться для корабельной постройки». Дело неслыханное: Петр желал иметь огромный флот, имея только два порта: Архангельск на севере, где море покрывается льдом, и Азов на юге, где рядом враждебные государства. Сам же он собрался повидать западные страны и готовил Великое посольство. Это посольство должно было посетить все важнейшие дворы в Европе, оно ехало с большой свитой, среди прочих «волонтеров» был и некий Петр Михайлов, то есть сам царь, решивший увидеть западные столицы инкогнито. Правда, эта надежда быстро развеялась: Петра невозможно было спрятать или как-то изменить – его огромный рост, размашистые движения, особенности мимики и речи делали «инкогнито» невыполнимым. Даже когда он попросту сбежал от своего посольства и тайком приехал в Амстердам, поселившись в каморке какого-то кузнеца, выдав себя за простого русского плотника, и там его быстро узнали.
«В свободное от работы время, – пишет Соловьев, – русский плотник ходил по фабрикам и заводам, все ему нужно было видеть, обо всем узнать, как делается: однажды на бумажной фабрике не утерпел, взял у работника форму, зачерпнул из чана массы – и вышел отличный лист; любимая забава его была катанье на ялике, который купил на другой же день по приезде в Сардам. Своим поведением и видом, не идущими к простому плотнику (хотя своею красною фризовою курткою и белыми холстинными штанами он нисколько не отличался от обыкновенных работников), Петр сейчас же выдал себя: заговорили, что это не простой плотник, и вдруг разносится слух, что это сам царь московский. Старый плотник зашел в цирюльню и прочел там письмо, полученное от сына из России; в письме рассказывались чудеса: в Голландию идет большое русское посольство и при нем сам царь, который, верно, будет в Сар даме; плотник написал и приметы царя – и тут, как нарочно, отворяется дверь и входят в цирюльню русские плотники, у одного точь-в-точь те приметы: и головою трясет, и рукою размахивает, и бородавка на щеке. Цирюльник, разумеется, не замедлил разгласить об удивительном явлении. Скоро слух подтвердился: Петр раздразнил уличных мальчишек, которые попотчевали его песком и камнями, и бургомистр издал объявление, чтоб никто не смел оскорблять знатных иностранцев, которые хотят быть неизвестными. Напрасно после того царь старался сохранить свое инкогнито, отказался от почетных приглашений, от удобного помещения, говоря: „Мы не знатные господа, а простые люди, нам довольно и нашей каморки“.
Жил в каморке, а купил буер за 450 гульденов! Толпа преследовала Петра, что приводило его в ярость, сдерживать которую он не выучился в Преображенском с потешными конюхами. Однажды, проталкиваясь сквозь неотвязную толпу, он был особенно раздражен глупою фигурою какого-то Марцена и дал ему пощечину.
„Марцен пожалован в рыцари!“ – закричала толпа, и прозвание „рыцарь“ осталось за Марценом навсегда».
Но везде, где он оказывался, узнанный или неузнанный, Петр живо интересовался всем, что наблюдал.
«Витзен должен был водить его всюду, – усмехается Соловьев, – все показывать – китовый флот, госпитали, воспитательные дома, фабрики, мастерские; особенно понравилось ему в анатомическом кабинете профессора Рюйша; он познакомился с профессором, слушал его лекции, ходил с ним в госпиталь. В кабинете Рюйша он так увлекся, что поцеловал отлично приготовленный труп ребенка, который улыбался как живой. В Лейдене в анатомическом театре знаменитого Боергава, заметив отвращение своих русских спутников к трупам, заставил их зубами разрывать мускулы трупа. Разумеется, Петр должен был наблюдать большую экономию во времени: так, во время поездки в Лейден на яхте часа два занимался с натуралистом Леувенгоком, который показывал ему свои лучшие аппараты и микроскоп. Ненасытимая жадность все видеть и знать приводила в отчаяние голландских провожатых: никакие отговорки не помогали; только и слышалось: „Это я должен видеть!“, и надобно было вести, несмотря ни на какие затруднения. И ночью он не давал им покоя; вдруг экипаж получит сильный толчок: „Стой! что это такое?“ – надобно зажигать фонари и показывать. Гениальный царь был полным представителем народа, который так долго голодал без научной пищи и теперь вдруг дорвался до нее. Корабельный плотник занимался и гравированием. В Амстердаме оставшаяся после него гравюра изображает предмет, соответствующий положению Петра, его тогдашней главной думе: она представляет торжество христианской религии над мусульманскою в виде ангела, который с крестом и пальмою в руках попирает полулуние и турецкие бунчуки».
Расправа со стрельцами
На чужбине его догнало письмо Ромадановского, который сообщал о новом стрелецком бунте и мерах, которые он на этот счет принял. Рассудив, что и так отсутствовал для государстенных дел долго, увидев все, что только мог, освоив новые навыки, Петр вернулся в Москву. Правда, как сетует Соловьев, вместо того, чтобы после разлуки пойти к жене, Петр тут же отправился в Немецкую слободу к некой девице Моне и бурно отпраздновал возвращение. Утром он затребовал в Москве стрелецкое дело, ухмыльнулся и в тот же день в своем дворце в Преображенском стал лично брить красу и гордость русского боярина – бороды. Не тронул он только бороды стариков – Стрешнева да Черкасского, а остальные, кто подогадливее, обрили себя сами. Плакали, но брили. Затем, обрив бояр, он с тем же размахом заставил бриться всю страну, исключая только купцов и крестьян. А тем временем, пока царь брил бороды, строились виселицы. На них закончили свою жизнь поднявшие бунт стрельцы. Количество казненных пугает, оно расписано по дням: 201 человек, 144, 205, 141, 109, 63, 106, 2. Пятерым стрельцам, очевидно, зачинщикам, Петр лично отрубил головы, остальные были повешены. Любимец Петра Алексашка Меншиков хвалился, что лично обезглавил двадцатерых. 195 стрельцов расстались с жизнью перед окном кельи Софьи.
«А у пущих воров и заводчиков, – писал современник, – ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые, положены были на те колеса и живы были на тех колесах не много не сутки, и на тех колесах стонали и охали; и по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его Преображенский сержант Александр Меншиков. А попы, которые с теми стрельцами были у них в полках, один перед тиунскою избою повешен, а другому отсечена голова и воткнута на кол, и тело его положено на колесо».
Светлейший князь Алексашка Меншиков
А после расправы со стрельцами, проведенными твердой рукой, точно так же твердо он объявил своей жене Евдокии Лопухиной, что она ему опостылела, почему он потребовал, чтобы она добровольно постриглась. Евдокия отказывалась, тогда ее силой отправили в Покровский девичий монастырь и постригли. Маленького царевича Алексея отдали на воспитание его тетке Наталье. Место Евдокии надолго заняла Анна Моне. Упомянутый же Алексашка Меншиков стал самым близким другом Петра, и ему удалось остаться другом уже всевластного императора до конца его дней. Это был неунывающий, веселый, очень предприимчивый человек. Соловьев дает такой его портрет:
