– Избивать? – Его глаза вспыхнули. – И потом ты больше не противилась?
– А что? – искривила она губы. – Что мне оставалось?
Он прыгнул на ложе, сильным толчком опрокинул Лизу навзничь и словно бы распял ее, придавив ее разбросанные руки и ноги своими ладонями и коленями. Глаза его потемнели от ярости.
– Ты… мне лжешь! – тяжело выдохнул он. – Если бы так… ты не сопротивлялась бы моим бекштакам там, у водоема, где я взял тебя впервые!
И тут, словно ярость истощила всю его выдержку, он рухнул на нее плашмя и забился, извергаясь в стонах и неистовых судорогах.
Лиза лежала недвижимо, оглушенная стуком его сердца, задыхаясь под его тяжестью, укрытая широко раскинувшимися полами его халата, будто атласными крыльями какой-то огромной птицы. Ясно и четко, словно бы выписанная огненными буквами по черной стене, высветилась ей тайна плоти Сеид-Гирея, которому нужна была пропитавшая воздух жестокость, чтобы исполниться страстным пылом…
Теперь она знала, как оплести его прочными тенетами, а самой разорвать свои оковы, но эта догадка была исполнена черною тоскою, ибо вновь мужчина, который обладал ее телом, сделался невыносим ее душе!
25. Дверь в стене
Как только Сеид-Гирей ушел, перед Лизою появилась Гюлизар-ханым в своих развевающихся черных шелках, а с нею еще добрый десяток молоденьких татарочек и армянок.
После омовения в огромном чане с темной, горячей водой, слегка пахнущей чабрецом, повторилась вчерашняя сцена одевания. Но теперь ей принесли не просто ворох какой попало одежды, а приволокли преизрядный деревянный сундучище с тяжелой крышкой, чтобы поднять ее, даже Гюлизар-ханым пришлось поднатужиться.
Чуть откинулась крышка, из сундука хлынула теплая, душная, благоуханная волна, посыпались сухие блекло-синие цветочки. Лиза узнала лаванду, которой любила пересыпать вещи и белье Неонила Федоровна, исподволь приучив Лисоньку с Лизонькой к тонким ароматам. И странная смесь тоски и ожесточения охватила ее, как всегда, при воспоминании про Елагин дом.
Впрочем, увидав платье, Лиза забыла обо всем на свете. Такого платья она не то что не нашивала, никогда в жизни не видывала!
Было оно сшито по немецкой моде, давно принятой в столичных российских городах, но к началу нашего повествования едва-едва добредшей до нижегородской провинции. Самою роскошною одеждою Лизе прежде мнился простенький черный роброн, которым они обменялись с Лисонькою и который едва не сделался саваном для венчанной жены Алексея Измайлова. Нынешнее же платье… Дух занимался, глядючи на мягкий перелив ясно-голубого шелка, то игравшего глубокою синевою в пышных складках, то жемчужно сиявшего на гладком лифе и узких, лишь до локтя доходивших рукавах, отороченных жемчужно-серыми кружевами. Ими же спереди была украшена разрезная юбка с пепельно-серыми вставками, и ослепленная Лиза решила, что не иначе роброн сей был выкраден каким-нибудь крымским башибузуком [85] у самой императрицы российской или же у польской королевишны!
– Господин наш султан, – неодобрительно поведя бровями, изрекла Гюлизар-ханым, – приказал, чтобы ты отныне носила только лишь одежды Ференгистана [86]. Много добра у него в сундуках, и каждый день ты будешь надевать новое платье, чтобы ярче блистала твоя красота, ибо каждому драгоценному камню нужна своя оправа, не похожая на другие!
Последние слова Гюлизар-ханым проговорила не то торжественно, не то насмешливо, и Лиза поняла, что она повторила повеление Сеид-Гирея, окрасив его собственным отношением к Лизе. Да черт с нею, с этой черномазой! Пока для Лизы важнее всего благорасположение Сеид-Гирея, и уж из этого-то она попытается извлечь все возможное. Она молча отдалась в руки Гюлизар-ханым, которая сноровисто облачила ее в сияющий голубой роброн, проворно, словно каждый день сие проделывала, зашнуровала туго-натуго лиф, заплела пышные Лизины волосы в две косы, перевив их голубыми лентами, а на ноги надела белые чулочки с алыми подвязками и синие сафьяновые папучи, ибо русских или немецких башмаков, которые пришлись бы впору на узкие, сухощавые Лизины ступни, в сундуке не отыскалось.
Придирчиво оглядев дело рук своих, Гюлизар-ханым буркнула нечто маловразумительное: мол, господин наш султан отменно знает толк в женской красоте, из чего можно было угадать, что голубое платье Лизе весьма к лицу. Потом черная великанша сделала Лизе знак следовать за собою.
Они прошли не через те двери, в которые все входили прежде, а через другие, полускрытые ковром, висевшим на стене, и миновали несколько больших, роскошно убранных покоев, в одном из которых натолкнулись на Чечек. Наверное, то была ее опочивальня, ибо с турецкими коврами на стенах здесь забавно соседствовали малороссийские рушники, украшенные черными и красными крестиками да цветками. За вышиванием нового такого рушника и сидела Чечек, одетая в татарские шаровары, кафтанчик и феску, угрюмая, потерявшая половину своей привлекательности и всю самоуверенность. Она подняла на Лизу рассеянный взор и, кажется, даже не поверила своим глазам.
Лицо ее, отуманенное печалью, вновь мимолетно поразило Лизу сходством с кем-то давно знакомым. Большие черные очи медленно заволокло слезами, они влажно блеснули, и Лиза едва не ахнула, столь родным показалось это лицо… Но тут же наваждение рассеялось, ибо Чечек, отшвырнув свое вышивание, молча вскочила и бросилась вперед с явным намерением вцепиться в волосы удачливой сопернице.
Однако на сей раз Гюлизар-ханым такого не допустила, хотя понадобилась вся ее недюжинная сила, чтобы сдержать натиск разъяренной Чечек, которая молча, сверкая черными, свирепыми очами, кидалась и кидалась на Лизу, словно дикая кошка, пока Гюлизар-ханым с искренним удовольствием не отшвырнула ее в угол, да так, что Чечек осталась распростертой, испуская сдавленные стоны, исполненные, однако, не боли, не жалости к себе, а неутолимой ярости.
Гюлизар-ханым повела Лизу дальше, и та уже не без тревоги размышляла, достаточно ли далеко будут находиться ее новые покои от опочивальни Чечек и сможет ли бешеная хохлушка до них добраться. Следовало бы спросить об этом Гюлизар-ханым, но Лиза скорее умерла бы, чем даже самой себе созналась, что как огня боится Чечек и ждет от нее всяческого подвоха. Однако Гюлизар-ханым сама обо всем догадалась.
– К тебе она не проникнет. Я сама буду стеречь тебя и день и ночь не хуже любого евнуха, – неприветливо, но явно стараясь успокоить Лизу, бросила она.
Ту, конечно, в самое сердце укололо это «стеречь и день и ночь». Но любопытство оказалось сильнее разочарования.
