— Захар Миронович! — взмолился бледный парламентер. — Ну, можно я все скажу?!
— Да ты и так все сейчас скажешь — ты еще не понял? — тихо спросил Кордовин. — Все, что мне нужно знать, ты скажешь. Опусти руки. На колени, вот так… Ну, давай, начинай, я слушаю. Будешь моей Шехерезадой: пока длится сказка, девушка живет.
Вот сейчас Шехерезада станет выбирать выражения и наверняка не захочет больше всуе поминать Андрюшу. Ладно, успокойся. Ты столько лет ждал чего-то вроде этого… Чего-то вроде. Приди в себя и постарайся понять — что им на самом деле нужно, зачем они прислали к тебе не опытного киллера, а этого безоружного кретина, — перетереть то, что перетереть невозможно, что никогда быльем не порастет, и они это знают — вон, как точно проинструктировали парня, кто ты такой. Видимо, ему велели поговорить исключительно конфиденциально, вот он и мотался, бедняга, целый день по городу, подстерегая «момент».
И Славик приступил к изложению послания. Растопыренные пальцы на его круглых коленях подрагивали, он глаз не сводил с маленького черного дула, удивительно твердо смотрящего ему в лицо, удивительно твердо — даже тогда, когда Кордовин вдруг так страшно взревел, прямо как Гнатюк, а еще говорили — эксперт, эксперт, и звание у него — доктор… Ничего себе, доктор!
— Да что вы, Захар Миронович, вот вам крест, Можар совсем ни при чем. Так и просил передать: в страшном сне не мог себе представить. Вы ж знаете, Семен Семеныч — добрейшая душа, он понятия не… его тогда и в городе не было, это все Гнатюк, это он прислал своих пацанов — разбираться. Просто выяснить, правда ли, что Босота втихаря готовил второго Рубенса. Гнатюк, конечно, озверел. Варёнов так и сказал…
— Что — Варёнов? — отрывисто перебил Захар. — Что Варёнов сказал?
— Ну… это ж Варёнов замутил. Когда они вместе парились, в баньке-то… Гнатюк похвастался своим Рубенсом, Варёнов и говорит — я на твоем месте, Сева, хорошенько проверил бы своего Рубенса на вшивость. И что, мол, у Босоты два таких парня имеются, которые весь Эрмитаж по камешкам куда угодно перенесут, никто и не заметит. И когда Гнатюк на другой день притащил Варёнова — смотреть «Венеру», тот сразу сказал:
— Работа, мол, отличная, и ребята — сущие гении, и холст состарен, как следует… но только это не Рубенс. Кинул, мол, тебя Босота, подсунул фуфло… Гнатюк — весь в пламени. Тыр-пыр — покатили по адресочку, а Босота — тот прямо сквозь землю провалился. Даже очень удивительно — как это он в одну ночь выехал, со всем своим добром? Одна только медная табличка на двери — профессор, хуё-моё, а квартира уже сдана в ЖЭК… Ну, тогда, само собой, кинулись разбираться дальше. Кто ж мог знать, что этот… ну, тот… такой был гнилой, и чуть не сразу откинул… извините, скончался. Ничего и не сказал. Будто ни о какой такой второй «Венере» не знал. Может, правда, не знал? Может, на Босоту еще какие-то ребята шустрили? Он же весь Питер прикармливал этим заграничным средством, ну… от которого у девяностолетних дедов стоит, как под ружьем. Семен Семеныч тогда сразу сказал: если уж христо… если тот парень ничего не знал, то и Захар тут ни при чем — мол, вы всегда вместе работали, где один, там и другой. Неприятная история! — он покрутил своей круглой головой, вполне искренне сокрушаясь. Будто знавал и Андрюшу и Босоту. — И еще, Семен Семеныч просил передать… ну, чтоб у вас душа не горела: те пацаны, гнатюковские, которые и вашего друга, и все ваши картины от злости порешили, — оба давно уже в разборках постреляны. И между прочим, сам Можар со всей семьей отсиживался восемь лет в Новочеркасске, у брата. Гнатюк тоже смылся, тоже отсиживался, но в Чехии. Хотя, Гнатюк — ему что, он богатый…
— А Можар — бедный, — вставил Кордовин.
И тут преданный зять Славик подался вперед, и уже не глядя в дуло, с искренней обидой проговорил:
— А что вы думали? У Семен Семеныча вся клиентурная сеть полетела. Они в Новочеркасске за восемь лет всё вчистую проели, что было! Да еще в такое тяжелое время, девяностые, чистая голодуха повсюду. Семен Семеныч перебивался завхозом в Новочеркасском театре…
—..и питался акридами, и ходил в рубище, и носил терновый венец. Ладно, Славик. Ты — хороший зять. Увертюру отработал. Теперь заткнись и коротко отвечай на вопросы. Босоту искали?
— Да, всюду.
— В Австралии?
Славик усмехнулся:
— Австралия, наследство, хуё-моё — эт, конечно, фуфлом оказалось. На Австралию Гнатюк ухлопал тыщи зелени. Там одни кенгуру остались непроверенными.
— И сейчас не знаете — где он?
— Не. Видать, залег на дно по-крупному. Пятнадцать лет в бегах!
— А картина?
— Гнатюк считает, Босота держит ее где-нибудь в сейфе, а сам в швейцарской деревне, в стоге сена зарылся. А там попробуй, найди.
Кордовин откинулся к спинке кресла, опустил затекшую руку на колено.
— Ну, дальше, — глухо проговорил он. — Какого черта я вам понадобился? Неужели Гнатюк думает, что я буду иметь с ним дело?
— Не с ним, Захар Миронович, — торопливо проговорил Славик. — Это просьба Можара. Прежде всего — только взгляните. Это она?
И поскольку портфель стоял на полу, у ног Кордовина, он лишь вытянул подбородок, с молчаливой просьбой портфель открыть.
Захар опустил «глок» в карман куртки, наклонился и потянул язык замка.
Он уже слышал об этом недавно изданном крупным британским издательством каталоге пропавших картин, но еще не видел его. Увесистый… Что и говорить — за последние века украдено, потеряно, уничтожено множество великих творений человеческого гения. Молодцы: прекрасно издано, великолепные репродукции… Каждое полотно, каждые, канувшие в Лету, гравюра или рисунок сопровождены «историей предмета». И название в точку: «Разыскивается… шедевр!».
— Двести седьмая страница, — негромко подсказал Славик.
Так и сидит, бедняга, — пальцы растопырил, весь взмок от жаркого света торшера, моргает слезящимися глазами. Ну, посиди еще, дурень, посиди так.
Двести… седьмая. Вот она… Ах ты, черт, аж сердце захолонуло. Эта рыхловатая жемчужная плоть рубенсовских женщин, она — как мокрый снег в пейзажах Сислея, — ни с кем иным не спутаешь. Лежит в сонной солнечной неге… Сколько ж лет мы не виделись, милая моя?
— Она? Она?!
В распад между страницами была вложена — для сверки, надо полагать, — большая фотография с той, другой, преступной «кордовинской Венеры», которая до сих пор хранится у Гнатюка, терзая его сердце и растравляя желудок. Фотография сделана профессиональным фотографом, при естественном освещении.
Кордовин молчал, сравнивая репродукцию в каталоге со «своей» Венерой: то же сонное тело, излучающее тепло, те же солнечные пятна на стволах деревьев, бархатная тьма лиственных крон, невесомая голубизна небесной полыньи… Неплохая копия, совсем неплохая… но тогда он не знал еще многого из того, что изучал потом в Стокгольме. Сейчас он сделал бы ее совершенно иным способом и на неизмеримо более высоком уровне.
Разом накатила горячка тех недель, воспаленные от постоянного напряжения глаза, то утро, когда, наконец, решив побриться, он отшатнулся от красноглазого лешего в зеркале. Память зрения и сейчас невольно воспроизводила этапы заполнения холста красками. Истощенные питерские рассветы, желтый свет настольной лампы на сливочных изразцах огромной, чуть не до потолка, дореволюционной печи в кабинете Аркадия Викторовича…
Где-то за грядой кипарисов родилась и потянулась тонкая нить воинственного клича муэдзина; вплетаясь в сине-белесый невский воздух, она стежками простегивала годы без Андрюши, пульсировала в беглых предутренних снах, пронизывала многолетнюю его бессонницу. Порой, подстерегая забытье, вдруг вышивала его, Захара, погибшие картины: «Мама с белой голубкой на плече»… «Блаженный капитан Рахмил»… «Славная драка на Иерусалимке»… «Трейгер и его мамаша», — погибшие картины, которые он упорно гнал из памяти, наложив на себя добровольную епитимью, запрет на творчество: Андрюша не напишет больше своих, но и ты — своих — не напишешь.
И когда муэдзин в отдалении дотянул и бросил последнюю ноту певучей угрозы, он вдруг понял с абсолютной ясностью — для чего искал его пройдоха Можар. И почему прислал этого недотепу. Славик — человек из семьи, и что бы ни произошло потом, его нетрудно будет держать у ноги. К тому же всем своим видом тот усыпит бдительность кого угодно, будь ты суперагент. Но дело не в этом. Консультация! Ай да Можар, Семен Семеныч… Башка у тебя варит неплохо, это так. Но в данном случае губу ты раскатал напрасно.
— Так это — она?
— А ты что, сам не видишь? Найди хотя б одно отличие, как в том ребусе.
