утиных крыльев. На этот раз на выстрел налетела целая стая. Алексей встретил ее дуплетом. Одна из птиц отделилась от общего строя и спланировала в воду. Пока Алексей перезаряжал ружье, утка забилась в камыш. Алексей вскочил в свою долбленку, поплыл к тому месту, куда она только что спряталась, но утки, как говорится, уже и след простыл. На берег Алексей вернулся с пустыми руками.
— И так бывает, — словно оправдываясь, сказал он Бурану.
— Как, Петрович, взял? — окликнул Алексея сосед.
— Ушла, — ответил Алексей.
— Может, мою собаку пустить? Враз найдет, — предложил сосед.
— Давай.
— А со зверем твоим они не подерутся?
— Я посмотрю за ним, — успокоил соседа Алексей.
Знакомый Алексея подал команду, и его вислоухая Долька с готовностью поплыла в камыши. Лазила она там недолго. Довольно скоро камыши зашевелились, расступились, и охотники увидели, как Долька, зажав утку в зубах, повернула к берегу.
— Я ж говорил, — похвалил свою собаку сосед. — Под водой найдет. Со дна достанет! Не то что твой…
— Каждому свое, — уклончиво ответил Алексей. Долька вылезла на берег и, отряхиваясь, побежала к хозяину. И в этот момент Буран, совершенно спокойно лежавший у шалаша, ринулся ей наперерез, мгновенно свалил ее на землю, отобрал у нее утку и отбежал со своей добычей в сторону. Все это произошло так стремительно, что охотники даже не успели помочь собаке. А она, почувствовав незаурядную силу и решительность волчонка, даже не стала сопротивляться. Отдала утку и только жалобно взвизгнула.
— Да что ж ты делаешь, разбойник! — прикрикнул на волчонка хозяин Дольки и попытался отнять утку обратно. Но не тут-то было. Буран, прижав уши, так злобно оскалил пасть, что тот невольно остановился.
— Ну и завел ты себе помощничка, Петрович, — смущенно пробормотал сосед, отступая от волчонка подальше, и, услыхав хруст утиных костей, добавил: — Чтоб тебе, серому, подавиться этой крякушей!
Алексей, наблюдая все это, от души расхохотался. Ему нравилась бесцеремонность звереныша. Волчонок, не желая прислуживать никому, вел себя с людьми на равных.
— В обиду не даемся!
— Вкатил бы я ему в бок картечи, — не мог уняться сосед.
— Это проще всего, — урезонил его Алексей. — Ты попробуй другом его сделать.
Сосед махнул рукой, дескать, как знаешь, свистнул Дольке и пошел в свою засидку. А Алексей затаился в прибрежном камыше. Прятаться в шалаше уже не имело смысла, так как заря погасла почти совсем и горизонт еле отбеливал над кромкой леса. Но утиный лет стал еще сильнее. Стаи летели на кормежку одна за другой, и Алексей не терял надежды пополнить свои трофеи. Он стрелял, мазал. Но в конце концов его упорство было вознаграждено. После очередного дуплета одна из птиц с плеском ударилась о воду. Алексей, не теряя времени, побежал к лодке. Он вскочил в долбленку, оттолкнулся от берега и, боясь потерять птицу, пригнулся к воде, чтобы лучше разглядеть в темноте колыхавшуюся на волнах тушку. Пригнулся и… не поверил своим глазам. Впереди плыл Буран. Над водой виднелся его загривок, затылок и пара торчащих над ним ушей. Алексей от неожиданности даже опешил. И было отчего. Во-первых, он никогда до сих пор не замечал, чтобы Буран плавал. И, во-вторых, волчонок не полез в воду ни за первой, ни за второй уткой! Все это было очень интересно. Звереныш задавал одну задачу за другой!
Алексей, естественно, не погнался за волчонком. Не остановил его, не попробовал вернуть. Он сел на корму и продолжал наблюдать. А Буран добрался до утки, схватил ее так ловко, как будто делал это десятки раз, и вернулся на берег. Тут он лег и съел ее всю, оставив на лугу, как и первый раз, только перья.
«Значит, плавать мы умеем и воды не боимся, — сделал вывод Алексей. — Однако сами поначалу в озеро не полезли, подождали, когда угощение подадут другие. Когда же убедились, что этот номер не проходит, ждать больше не стали. Ну а то, что вся убитая дичь должна принадлежать только нам, в этом мы, очевидно, не сомневаемся ни капли. Ну и ну!» — невольно подивился такой смекалке звереныша Алексей и погнал лодку в кусты.
Сумерки стали почти непроглядными. И к Алексею снова подошел сосед.
— В такую темень не то что в утку, в стог, я думаю, не каждый попадет. Собирай манатки, — сказал он.
— Я готов. Пошли, — не стал возражать Алексей. — А собака где?
— Припустила домой, только разобрала, что я к тебе направился. Запомнила зубы твоего зверя. И остановить не мог. Рванула, как с цепи сорвалась, — балагурил сосед. — А я вот все думаю, чем ты его кормишь?
— А он все ест…
— Так уж…
— Мясо, конечно, с особым удовольствием и во всех видах. Мышей добывает, всех лягушек в саду переловил, — рассказывал Алексей. — Червям и тем спуску не дает. Хлеб ест. Картошку ест. Яблоки, не жуя, глотает…
Буран, неторопливо бежавший впереди, неожиданно остановился, присел и завыл. Охотники тоже остановились.
— Чего это он? — забеспокоился сосед.
— Бог его знает. Может, взгрустнулось. А может, своих услыхал. Говорят, в соседнем районе снова выводок появился.
— Стало быть, вабит…
— Про него такое не скажешь. Ему зачем подманивать? Он зовет.
— И откликаются?
— Пока было тихо. А теперь, если слух пустили не зря, — посмотрим.
ГЛАВА 7
У Бурана не мог возникнуть вопрос, доволен ли он своей жизнью. Как не мог он задуматься и над смыслом этой жизни. Таких вопросов для него просто не существовало. Природа не подготовила их для него даже в самом примитивном виде. Его разум, в какой бы мере он им ни обладал, не позволял молодому волку заглядывать внутрь себя и был похож на локатор, в центре мертвой зоны которой находился он сам. Но зато все, что находилось за чертой этой мертвой зоны, Буран слышал, видел и обонял великолепно. И не просто слышал, а прислушивался, выбирая из сотни звуков те, которые ему были нужны. Он слышал даже во сне. И никогда и никому не удавалось застать спящего волка врасплох. Он не просто видел. Он четко фиксировал малейшие изменения обстановки и настораживался. Он не обладал такой остротой обоняния, как его приемная мать, но запоминал запах отлично. И тем не менее, в душе молодого волка все время происходила борьба каких-то неясных сил. И вызывалась она в первую очередь той необычной для него обстановкой, в которой он неожиданно очутился. Для него перестали существовать и потеряли всякий смысл два самых важных, определяющих всю его
